— Кто, Тышкевичи? — неохотно стал ковыряться в бумагах Пузиков. — Родовые поместья в Логойске и Острошицком Городке, дом в Вильне, имение в Биржи в Литве… Вот здесь написано — какой-то Тышкевич основал музеи в Вильне и Паланге.
— Расстрелять за то, что вывезли золото, — стоял на своем Холява.
— Старый граф ни при чем. — Комиссар поднялся, прошелся по кабинету. — Дети старались, родня. Считаю, отпустить его можно. Все равно долго не проживет.
— А что его баба? — спросил Пузиков.
— Альбом на память попросила. — Комиссар достал скомканный носовой платок, высморкался. — У нее здесь мать живет, отпустили.
— Конопацкую? — подскочил комбедовец. — И ее не надо было отпускать. Попили нашей крови, теперь нехай дерьма поедят. У матери ее домина будь здоров, гостиницу сделать можно.
— До всех очередь дойдет, — сказал Пузиков, — пока что с графом надо решить.
— Расстрелять к чертовой матери!..
— Отпустить мы его отпустим, — сел на свое место комиссар, — нам сейчас международные скандалы не нужны. Однако необходимо, чтобы он подписал отказ от всего имущества Тышкевичей: земли, замков, дворцов, домов, фабрик и так далее…
— Правильно! — прояснилось лицо Пузикова. — Мало ли как повернется — а у нас документ. Мудро!
— Надо составить подробный список всех владений, — продолжал комиссар, — отправить с мандатами людей в архивы или еще куда. Документы должны быть выправлены по всей форме, чтобы комар носа не подточил. А граф…
— В костеле нехай посидит! — вскочил, свалив стул, Холява. — Вместе с бандитами. По принципам социальной справедливости, значить! От имени трудовой бедноты требую графа в костел!
Присутствующие переглянулись: можно и в костел. Напоследок. Вернуть его в реквизированный замок нельзя, а в костеле тюрьма как раз для эксплуататоров трудящихся масс.
— Микола, пиши! — закатив глаза, начал диктовать Холява. — Так и так, революционной метлой выкинуть всякую нечисть и сволочь на свалку мировой истории! Долой панов и подпанков! Даешь мировую революцию!..
Холява сам повел графа в костел, в котором новая власть устроила тюрьму. Граф шел, с интересом разглядывая дома и редких прохожих.
— Давай-давай! — толкал его в спину комбедовец. — Нечего дурнем прикидываться.
Граф шаркал валенками в галошах, поправлял шапку, сползавшую на глаза.
— Что, голова усохла? Слухай, из какого меха у тебя шуба? А? Все равно в костеле разденут. Там, брат, и воры, и убийцы, один из ваших сидит, охвицер. Разденут, и глазом не моргнешь. Охвицер уже в одном исподнем остался, ей-богу. Поменялся бы со мной шубой, а, ваше сиятельство? Я тебе кожух, ты мне шубу. Все равно тебе ее не видать, как своих дворцов-замков.
Граф все так же шаркал галошами, улыбался своим мыслям, бормотал не по-русски.
— Ну? — дернул его за рукав Холява, остановил. — Ты что, совсем не ферштейн? Снимай, говорю, шубу, она тебе в тюрьме не понадобится! Давай-давай, поворачивайся… Во, одну ручку, вторую… кожушок наденем… Хороший кожушок, не смотри, что короткий. Никто не позарится, скажут, на черта он нам с такими заплатами. Во так и просидишь несколько дней в тепле.
Граф с помощью охранника переоделся, теперь стоял перед ним дед дедом. Клочковатая борода, набрякшие слезами глаза, в дрожащих руках узелок с хлебом, куриной ногой и луковицей, спешно собранный еще в замке. Холява покосился на новые валенки, но переобуваться поленился.
— Пошли.
Надвинулась тяжелая громада костела, нависла над головой. Брякнул о дверь засов, заскрипели в морозном воздухе петли. Из черного провала дохнуло немытым телом, мочой, гнилыми досками.
— Принимайте графа ваше сиятельство! — весело крикнул Холява. — Место на нарах ослобонить, ихнее сиятельство не обижать. Слышите, бандюги?
На нарах зашевелились, но с места никто не поднялся.
— Дверь закрывай, холодно! — крикнул человек с ближних от двери нар, на которого упала полоса света.
Холява посмотрел на него, переступил с ноги на ногу, повернулся и вышел. Дверь стукнула, скрежетнуло железо. Стало темно и тихо.
— Кого к нам черт принес?
— Говорят — сиятельство.
— Какое такое сиятельство?
— А холера их знает, какие они бывают…
Несколько человек поднялись, подошли к старику. Ловкие пальцы пробежали по нему с головы до ног. Граф не успел рта раскрыть, как стоял без шапки и узелка.
— Ну, подымай, подымай ногу!
Старик послушно поднял одну ногу, потом вторую.
— Обувай, обувай ботинки, что стоишь, как пень? — тормошили его те же руки. — На, бери обмотки, в обмотках не замерзнешь…
— Оставь старика! — застонав, приподнялся человек, требовавший закрыть дверь.
— Тебе, падло, мало? — повернулся к нему тот, что управлялся с графом. — А ну добавьте…
Две фигуры шмыгнули к нарам, донеслись звуки ударов и стоны.
— Дак кто ты такой? — приблизил лицо к графу его опекун. — А, дед, ты кто?
Еще одна фигура появилась рядом. Сильная рука взяла деда за бороду, повернула лицом к свету, цедившемуся из окошка вверху.
— Э, дак это же настоящий граф! — отпустила бороду рука. — Сам Тышкевич!
— Какой такой Тышкевич?
— Граф из замка в пуще. Главный тут богатей. Историю про них рассказывают. Ехал граф Тышкевич в Долгиново, попалась ему корчма по дороге. Берка в ней торговал. Захотел граф пообедать. Пришел и спрашивает: «Поесть можно?» — «Можно». — «А сколько будет стоить?» — «Рубль». На три копейки не сторговался граф с Беркой, разозлился и уехал. А в корчме был один такой Залуцкий, мой дед, пшепрашам. Взял он бумажку и написал: «Ехал пан Тышка, была у него глодна кишка, долго торговался и на три копейки не сторговался, поехал глодны, як пес». Так вот он самый и есть — пан Тышка.
— Ну-у?!.. — наконец поверил главарь. — А что он как пыльным мешком из-за угла стукнутый?
— Был бы в уме, коммунистых не дождался бы. Говорят, на голову слабый.
— Совсем не говорит?
— Черт его знает.
— А, ваше сиятельство? — заглянул ему в глаза главарь.
— Je ne comprend pas, — сказал граф.
— Говорит! — обрадовался бандит. — Охвицер, по-какому это он?
— По-французски… — сорванным голосом сказал офицер, сплюнул кровью.
— Вот так кумпания! — развеселился бандит. — Ослобонить место для его сиятельства подо мной!
Один из его подручных кинулся к нижним нарам в углу, сгреб свое тряпье.
Графа подтолкнули к его месту. Он сел на нары, беззащитно глядя снизу вверх на людей, тесно обступивших его.
Главарь с помощью дружка вскарабкался на нары над графом, свесил голову:
— Давай.
Граф пожевал беззубым ртом, улыбнулся.
— По-хранцузски говори, старый пердун!
Дед по-прежнему не понимал.
— Скажите ему, чтоб он лопотал по-своему.
— Давай, давай, дед! — наклонился над ним один из прислужников. — Слышь? Пан начальник послухать хочут. Ну? Эй, охвицерье, подскажи деду, не то вместо него заговоришь.
— Пошли вы…
Офицер спихивал мостившегося на его нары выселенного уголовника.
До графа наконец дошло, чего от него хотят.
— Соизволили послушать меня, грешного? — обвел он взглядом уголовников. — Пожалуйста! Я расскажу. Никто не понимает, отчего я остался здесь. Никто не понимает, что из-за женщины человек может пожертвовать всем, что у него есть. А ведь это такая простая вещь! Женщина, обыкновенная женщина, возможно, сестра кого-нибудь из вас. Хотя в это трудно поверить. Я никого не хочу оскорбить, но ни один из вас не стоит ее ногтя. Я знал, что потеряю здесь все, но остался. Она тоже просила, чтобы я уехал. Без нее. Но куда мне ехать без нее? Если мне суждено погибнуть в этом костеле — я готов. Собственно говоря, это не худшая из смертей, в костеле. Вы ничего не понимаете, но это хорошо. Я рад, что впервые могу рассказать всю правду.
Чужая речь в холодной тишине мрачного костела звучала как странная проповедь, которую читал перед ворами и убийцами пастырь. Он сидел на нестроганых досках, люди молча теснились перед ним, и нельзя было поверить, что они не понимают ни слова.