Дэлглиш не переставал удивляться, что тетушка в конце концов все-таки купила телевизор. Может быть, уступить всеобщему поветрию ее заставили отличные передачи по естественной истории? А раз сдавшись, она, как и другие новообращенные, уже не могла оторваться от экрана и смотрела все передачи подряд, наверстывая упущенное? Нет, это, пожалуй, было бы на нее вовсе не похоже. Он включил телевизор — проверить, работает ли. По экрану ползли титры с именами участников постановки, дергающийся поп-звезда жонглировал гитарой, его телодвижения, имитирующие половой акт, были отвратительно гротескны, и трудно было представить себе, чтобы даже одурманенные юнцы могли увидеть в них хоть какую-то эротику. Адам выключил телевизор и поднял взгляд на писанный маслом портрет прадеда с материнской стороны. Епископ времен королевы Виктории, он был изображен сидящим в облачении, но без митры; кисти его рук, видневшиеся из пышных батистовых рукавов,[17] спокойно и уверенно лежали на подлокотниках кресла. Адаму вдруг захотелось сказать ему: вот какова музыка 1988 года; вот они — наши герои; и эта громада на берегу — наша архитектура; а я… я не решаюсь остановить машину, чтобы помочь детям добраться до дому, потому что им вдолбили в голову — и не без оснований, — что незнакомец может их похитить и изнасиловать. Он мог бы еще добавить: а по ночам где-то здесь бродит серийный убийца, который испытывает наслаждение, душа женщин и набивая им рот их собственными волосами. Но это злодеяние, это помрачение ума по крайней мере не являлось знамением только нового времени, и у его прадеда нашелся бы честный и бескомпромиссный ответ на это. Основания для такого ответа были бы достаточно вескими. Разве не в 1880 году был он возведен в епископский сан, и разве 1880-й не был годом Джека-потрошителя? И может быть, Свистун показался бы епископу более понятным, чем поп-звезда, чьи телодвижения несомненно убедили бы его, что музыкант находится на последней, смертельной стадии пляски святого Витта.
Рикардс явился минута в минуту. Точно в девять ноль ноль Дэлглиш услышал шум машины и, распахнув дверь в вечернюю тьму, увидел высоченную фигуру Терри, решительно шагавшего по направлению к дому. Они не виделись более десяти лет, с тех пор как только что назначенный инспектор Дэлглиш пришел в департамент уголовного розыска столичной полиции. Теперь его удивило, как мало изменился Рикардс: время, женитьба, отъезд из Лондона, продвижение по службе не оставили на его внешности видимых следов. Поджарый и нескладный, ростом под метр девяносто, он выглядел столь же нелепо в своем строгом костюме, как и раньше. Грубоватое обветренное лицо с характерным выражением стойкого упорства гораздо лучше смотрелось бы над матросской блузой с вышитыми на груди буквами «КССВ».[18] В профиль это лицо, с длинным чуть крючковатым носом и выступающими надбровными дугами, производило сильное впечатление. Если же смотреть на него анфас, оказывалось, что нос чуть широковат и приплюснут у основания, а темные глаза, которые, когда Терри воодушевлялся, сверкали яростным, почти маниакальным блеском, в минуты покоя не выражали ничего, кроме терпеливой озадаченности. Дэлглиш считал, что Рикардс принадлежит к тому типу полицейских, который теперь уже не так часто, но все же еще встречается: добросовестный и неподкупный расследователь, с весьма ограниченным воображением и чуть менее ограниченными умственными способностями, которому и в голову не приходит, что зло нашего мира может заслуживать прощения, ибо слишком часто истоки его необъяснимы, а носители глубоко несчастны.
Рикардс обвел взглядом гостиную, книжные шкафы вдоль длинной стены, потрескивающие поленья в камине, портрет викторианского епископа над каминной полкой… Он словно пытался специально запечатлеть в памяти каждую деталь, каждый предмет обстановки. Потом он опустился в кресло и вытянул ноги, издав негромкий возглас, долженствующий выразить удовлетворение. Дэлглиш помнил, что Терри всегда любил пиво; сейчас он не возражал против виски, но сказал, что, пожалуй, сначала выпил бы кофе. По меньшей мере от одной привычки он отказался.
Рикардс сказал:
— Жаль, вы не сможете познакомиться с Сузи, моей женой, мистер Дэлглиш. Она ждет нашего первенца через пару недель и поехала в Йорк, пожить у матери. Тещенька не хотела, чтобы Сузи оставалась в Норфолке, пока Свистун разгуливает на свободе. Я-то ведь все время на работе.
Он произнес это довольно смущенно и как-то почти официально, словно это он, а не Дэлглиш принимал гостя и извинялся за неожиданное отсутствие хозяйки. Он продолжал:
— Я думаю, это вполне естественно, что единственная дочка захотела пожить с матерью в такой период, особенно потому, что это ведь первый ребенок.
Жена Дэлглиша не захотела пожить со своей матерью. Она хотела остаться с ним. Хотела этого так сильно, что потом, после всего, что случилось, он думал: может, у нее было предчувствие? Это он очень хорошо помнил, хотя не мог теперь вспомнить ее лицо. Его воспоминания о ней, которые он, предавая свое горе и их любовь, все эти годы старался подавить, потому что боль казалась невыносимой, постепенно уступили место мальчишеской, романтической мечте о нежности и красоте, навсегда оставшейся в памяти вопреки опустошительному влиянию времени. Личико своего новорожденного первенца он все еще помнил очень ясно и порой видел его во сне. Он помнил этот светлый, ничем не омраченный лик, полный сладкого и мудрого покоя, будто в краткий миг своей жизни мальчик увидел и понял все, что можно и нужно было увидеть и понять, понял и — отверг. Дэлглиш сказал себе, что он вовсе не тот человек, от которого следовало бы ждать разумного совета или утешения в вопросах, касающихся беременности. Он чувствовал, что Рикардс огорчен отъездом жены, и дело не просто в том, что ему недостает ее общества. Адам задал ему несколько вполне тривиальных вопросов о ее здоровье и скрылся в кухне — приготовить кофе.
Какой бы таинственный дух ни открыл в нем стихотворный дар, именно ему Дэлглиш был обязан высвобождением и других человеческих чувств, способностью любить. Или, может быть, все было наоборот? Может быть, это любовь высвободила стихи? Он даже думал, что это сказывается и на его работе. Перемалывая кофейные зерна, он размышлял о не самых крупных непонятностях человеческой жизни. Когда не шли стихи, работа казалась скучной, а порой и просто отвратительной. А сегодня он был так спокоен и счастлив, что позволил Рикардсу нарушить уединение и использовать его, Дэлглиша, в качестве звукоотражателя. Это новое чувство благожелательной терпимости удивляло и даже огорчало. Некоторый успех, вне всякого сомнения, оказывает положительное влияние на характер, более положительное, чем провал, но слишком большой успех… Не утратит ли он, Дэлглиш, чувства юмора и всегдашней своей твердости? Спустя пять минут, выйдя из кухни с двумя кружками в руках и усевшись в кресло, он с удовольствием ощутил, как покойно здесь, на мельнице, в удалении от занимавших Рикардса проблем, от убийцы-психопата.
Горевшие в камине поленья уже не потрескивали, но, красновато мерцая, создавали ощущение тепла и уюта, а ветер, редко затихавший здесь, на мысу, словно доброжелательный дух, шуршал в замерших, высоко вознесенных крыльях мельницы. «Как хорошо, — думал Дэлглиш, — что не я должен ловить Свистуна». Из всех видов убийства серийные были самыми загадочными, самыми трудноразрешимыми. Их успешное расследование чаще, чем какое-либо другое, зависело от воли случая, тем более что проводилось под громогласные требования средств массовой информации немедленно схватить это неизвестное, наводящее ужас дьявольское создание и навсегда изгнать его из общества. Но сейчас это была не его забота: он мог обсуждать это дело как человек со стороны, профессионально заинтересованный, но не несущий за него ответственности. И он прекрасно понимал, что нужно Рикардсу: не совет — Терри знал свое дело, — а человек, которому он может довериться, который говорит на одном с ним языке. Человек, который потом уедет отсюда, а не останется вечным напоминанием о его неуверенности в себе, его сомнениях, коллега-профессионал, вместе с которым можно думать вслух, ничего не опасаясь. Разумеется, у него была своя команда, свои сотрудники, и он был слишком скрупулезен, чтобы утаивать от них свои соображения. Но он был человеком, стремившимся облечь в слова свои теории, и именно здесь, перед Дэлглишем, мог он их развернуть, расшить, словно полотно, узорами версий, отвергнуть, вернуться и исследовать, не испытывая гнетущего подозрения, что сержант полиции, его подчиненный, уважительно внимая рассуждениям начальства с полным отсутствием какого бы то ни было выражения на лице, на самом деле думает: «О Господи, и что это старик опять тут намечтал?» Или: «Ну и воображение у старика, надо же как разыгралось!»