Дэлглиш помогал Мэг Деннисон надеть жакет, когда зазвонил телефон. Звонок прозвучал неестественно громко в тихой теперь комнате. Адам почувствовал, как вздрогнула Мэг, и его руки невольно крепче сжали ее плечи. Было слышно, как Алекс Мэар отвечает кому-то:
— Да, мы уже знаем. Майлз Лессингэм здесь, с нами. Он рассказал нам все, во всех подробностях. — Последовала долгая пауза, затем голос Алекса раздался снова: — Совершенно случайно, не правда ли? В конце концов, на станции работают пятьсот тридцать человек. Но разумеется, все в Ларксокене будут глубоко потрясены, особенно женщины. Да, я буду завтра у себя в кабинете, если вам понадобится моя помощь. Ее семье сообщат, я надеюсь? Да-да, конечно. Спокойной ночи, главный инспектор. — Мэар положил трубку и сказал: — Это главный инспектор Рикардс. Они опознали жертву. Кристин Болдуин. Она — машинистка… Была машинисткой на нашей АЭС. Значит, вы ее не узнали, Майлз?
Лессингэм ответил не сразу: он наливал вино в бокал.
— В полиции мне не сказали, кто она. Да если бы и сказали, я не запомнил бы фамилии. И разумеется, Алекс, я ее не узнал. Наверное, я встречал Кристин Болдуин на станции, может — в столовой. Но то, что я видел сегодня вечером, не было Кристин Болдуин. И я могу вас заверить, что светил фонариком ровно столько, сколько было необходимо, чтобы убедиться, что я здесь уже ничем помочь не смогу.
По-прежнему стоя у окна, не оборачиваясь, Хилари Робартс произнесла:
— Кристин Болдуин, возраст — тридцать два года. Работала у нас одиннадцать месяцев. В прошлом году вышла замуж. Только что переведена в отдел медико-физических исследований. Могу сообщить вам, сколько знаков в минуту она делает на машинке и с какой скоростью стенографирует. Если это вам интересно.
Потом она повернулась и посмотрела Алексу Мэару прямо в глаза.
— Вам не кажется, что Свистун подбирается все ближе и ближе? И не только в прямом смысле слова?
Глава 3
Наконец все прощальные слова были сказаны, и они вышли на свежий, напоенный ароматами моря воздух. Комната, где пахло дымком горящих в камине поленьев, где застоялся запах еды и вина, к этому моменту уже казалась Дэлглишу неприятно теплой и душной. Через несколько минут глаза его приспособились к полутьме, и широкое пространство мыса простерлось перед его взором, завораживая таинственно изменившимися в свете высоких звезд очертаниями и формами. На севере незнакомой галактикой сияли ярко-белые огни АЭС, ее геометрически правильный абрис исчез, поглощенный иссиня-черной глубиной неба.
Они постояли молча, глядя на эти огни. Потом Мэг Деннисон сказала:
— Когда я впервые приехала сюда из Лондона, станция прямо-таки пугала меня своими огромными размерами, тем, как она буквально простирает свою власть над мысом. Но я привыкаю постепенно. Она пока еще немного тревожит меня, но в ней все же есть какое-то величие. Алекс очень старается демифологизировать станцию, постоянно повторяет, что ее функция — всего лишь производить электроэнергию для единой энергосистемы страны и делать это как можно чище и эффективнее. И еще — что главное отличие АЭС от других электростанций в том, что рядом с ней вы не обнаружите огромной кучи загрязняющих все вокруг угольных отходов. Но теперь она еще означает — Чернобыль. Однако, если бы на ее месте стоял столь же огромный старинный замок, вырисовываясь на фоне неба, если бы по утрам мы видели высокие стены и ряд башен, мы скорее всего сказали бы, что это великолепно.
— Ну, если бы там был ряд башен, силуэт был бы несколько иной, — возразил Дэлглиш. — Но я хорошо вас понимаю. Я предпочел бы пейзаж без этого монолита, но постепенно все это начинает выглядеть так, будто АЭС здесь стоит по праву.
Не сговариваясь, они одновременно отвернулись от сверкающих огней и посмотрели на юг, на разрушающийся символ совершенно иной власти. Перед ними, на самом краю утеса, осыпаясь, словно размываемый прибоем детский песочный замок, рисовались на фоне неба руины бенедиктинского аббатства. Дэлглиш мог разглядеть лишь высокую зияющую арку восточного окна, а за ней — мерцание Северного моря. Над морем, видимый сквозь арку и чуть выше ее, повис, словно кадило, мутно-желтый диск луны. Едва ли сознавая, что делают, они сошли с дороги и прошли несколько шагов по неровной, кочковатой земле в сторону аббатства. Дэлглиш спросил:
— Пойдем? У вас еще есть время? А туфли? Вам не трудно будет идти?
— Туфли довольно удобные. Я с удовольствием пойду с вами: ночью аббатство выглядит замечательно. Да и торопиться мне на самом деле нет нужды. Миссис и мистер Копли не станут меня дожидаться. Завтра, когда мне придется рассказать им, как близко отсюда бродит Свистун, я вряд ли смогу оставлять их одних по вечерам. Так что сегодня скорее всего мой последний свободный вечер. И наверное, надолго.
— Не думаю, что им может грозить сколько-нибудь реальная опасность, если как следует запирать двери. До сих пор его жертвами были молодые женщины, и убивает он их на улице.
— Именно это я и говорю себе. Да я и не думаю, что они так уж страшно испугаются. Знаете, очень пожилые люди иногда оказываются вроде бы за порогом такого страха. Каждодневные мелкие огорчения и заботы приобретают для них невероятную важность, в то время как страшные трагедии они принимают походя. Но их дочь каждый день звонит и уговаривает их переехать к ней в Уилтшир, пожить там, пока его не поймают. Им не хочется, но она — волевая женщина и очень настойчива. Если она позвонит вечером, когда уже стемнеет, и обнаружит, что меня нет дома, у нее будет лишний повод нажать на стариков. — Мэг помолчала, потом сказала: — Как ужасно закончился этот званый обед! Элис собрала очень интересную, хоть и несколько странную компанию. Я бы предпочла, чтобы мистер Лессингэм не упоминал о некоторых деталях, но ему ведь нужно было выговориться. Видно, так ему легче, тем более что он живет один.
— Нужна была бы нечеловеческая выдержка, чтобы хранить все это, — заметил Дэлглиш. — Но я тоже предпочел бы, чтобы он опустил наиболее непристойные детали.
— Это имеет немалое значение и для Алекса. Некоторые из женщин, работающих на станции, и так уже требуют, чтобы их провожали домой после вечерней смены. Элис говорит, Алексу это не так-то легко будет организовать. Ведь они согласятся, чтобы их провожал мужчина, только если у него имеется прочное алиби хотя бы для одного из убийств, совершенных Свистуном. Люди теряют способность рассуждать разумно, даже если они проработали с человеком лет десять и знают его как облупленного.
— Да, убийство, особенно такое, убивает и способность рассуждать разумно, — согласился Дэлглиш. — Майлз Лессингэм упомянул еще одну смерть — смерть Тоби. Это тот молодой человек, который покончил с собой на станции? Я припоминаю, в одной из газет, кажется, была заметка об этом.
— Это была страшная трагедия. Тоби Гледхилл был у Алекса одним из самых блестящих молодых ученых. Он сломал себе шею, бросившись вниз, прямо на реактор.
— Так что ничего таинственного здесь не было?
— Нет, абсолютно ничего таинственного. Кроме того, почему он это сделал. Мистер Лессингэм видел, как это произошло. Удивительно, что вы это запомнили, ведь газеты почти ничего о нем не писали. Алекс постарался свести газетные публикации к минимуму, чтобы оберечь родителей Тоби.
И электростанцию, разумеется, тоже, подумал Дэлглиш. Интересно, почему Лессингэм говорил об этой смерти так, словно это тоже было убийство? Но расспрашивать дальше не стал. Слова Лессингэма были произнесены так тихо, что Мэг вполне могла их и не расслышать. Вместо этого он спросил:
— Вы счастливы, живя здесь, на мысу?
Вопрос, казалось, не вызвал у нее удивления, зато крайне удивил самого Адама, как, кстати, и то, что они так запросто, по-дружески шли теперь вместе. Как странно, что ему с ней так легко и покойно. Ему нравилась ее спокойная мягкость, за которой ощущалась недюжинная сила характера. У нее был приятный голос, а он придавал такое значение голосам… Однако всего полгода назад этого было бы недостаточно, чтобы он выдержал ее общество чуть долее, чем того требовали правила хорошего тона. Он просто проводил бы ее до старого пасторского дома, а затем, выполнив эту нетрудную обязанность и с облегчением вздохнув, один направился бы к руинам аббатства, кутаясь в привычное одиночество, словно в плащ. Одиночество по-прежнему было ему необходимо. Он не мог бы вытерпеть и суток, если бы большую часть из этих двадцати четырех часов не провел совершенно один. Но что-то в нем изменилось. Возможно, возраст, успех, возрождение стихотворного дара, а может быть, и только начинавшая зарождаться любовь делали его более общительным. И он вовсе не был уверен, следует ему радоваться или противиться этому.