ал? Именно слушал? Не ждал, когда вы закроете пасть, чтобы открыть свою, а слушал? Вам случалось посмотреть на своих детей, когда вы им что-нибудь говорите? Когда я что-нибудь говорю своей Аки, она смотрит на меня, а сама правой рукой дрочит мобильник и посылает эсэмэски. «Говори-говори, я тебя слушаю!» И я говорю. Потому что не хочу, чтобы она подумала, что я знаю, что она меня не слушает. Понимаете, да? Я не хочу ставить ее в неловкое положение. Я веду себя так, как будто Аки это кто-то, кто меня любит. Хрена лысого она меня любит. Да ей насрать на меня. У нее своя жизнь, про которую я ничего не знаю. Потому что я никогда не слушаю, когда она мне что-нибудь говорит. А она говорит. Она любит со мной разговаривать. Точнее, что-нибудь говорить мне. Но не любит, когда я ей отвечаю. Потому что я не отвечаю, а говорю. Каждая из нас живет в своем собственном фильме. Каждая вытягивает изо рта собственную жвачку. Когда я была маленькой, у нас в школе раз в неделю был урок музыкального воспитания. У меня с музыкой всегда дело было плохо. Мики музыку любит. Не Кики, а Мики! Хорошо, Кики тоже любит музыку! Но Мики в ней разбирается. Я понятия не имею, как включить диск. Или видео. Или субтитры. Или компьютер. Не умею искать в интернете. Или чатиться. Или послать имейл. А у нас есть и компьютер, и ноутбук. Все есть. Все контрабандное. И мобильник. У меня мобильника нет. И никогда не будет! Звуки приводят меня в ужас. Любые. Музыку ненавижу. Любую. И звук телефона. И мобильника. И жужжание толстой, мясистой, черной мухи. Я в таких случаях включаю свет в коридоре, гашу в спальне, и когда этот жирный кусок говна устремляется на свет, закрываюсь в спальне, зажигаю люстру и слушаю, как эта гадина бьется о стеклянную дверь. Без малейшего шанса на успех. Я люблю тишину. Тишину. Без всех этих си-ди, мух, мобильников, человеческих голосов, веселого детского гама, духового оркестра, мажореток, парадов ряженых. Тишину люблю. Тишину. Да. Короче, этот урок музыки я ненавидела. И в восьмом классе получила кол за дирижирование. Старухе я объясняла, как трудно дирижировать. Однодольный, трехдольный, четырехдольный, ну, в смысле, такт. Маши все время по-разному, и хрен его знает почему. Я ей объясняла, какое это страшное дело — дирижировать и что у меня к нему нет никаких способностей. Она меня не слушала. Просто повторяла: «Единица по музыке?! Ну ты действительно ненормальная! Ненормальная! Просто ненормальная!» И тогда я самой себе дала клятву. Не верите? Стойте, сейчас я опишу вам кухню, в которой я дала себе эту клятву. Я вам уже говорила. Мы жили в подвале. Я из кухни смотрела на ноги людей, которые поднимаются и спускаются по лестнице. Я смотрела на людей, как тот кот из мультика смотрел на ноги толстой негритянки. Эту негритянку никогда не видно, только ее толстые ноги. Вот так и я видела только ноги. Толстые. Худые. Мужские. Женские. Детские. Одетые во что-то — зимой. Голые — летом. Люди всегда бросали какую-то дрянь под то окно подвала, где у нас была кухня. Как будто это не окно нашей кухни. А просто подвал, где живет пара крыс. Но не это было главное. А то, что мужчины все время под наше окно плевали. Прямо харкали. Этот звук, а звуки я и без того не люблю никакие, но спросите вы меня, если бы вы, конечно, захотели меня спросить, какой звук я считаю самым отвратительным, так я бы назвала его, а вовсе не сирену воздушной тревоги. Хотя я слышала ее во время войны. И это было страшно. Сирена завыла, когда я сидела на обогревателе и что-то читала, а Аки была в школе. Да, это было страшно. Это чувство, что сейчас на город повалятся бомбы и мы с Аки погибнем вдали друг от друга. Она в школе, а я на обогревателе. Я не знала, да и откуда мне было знать, что сирена это только знак, что могут начать сбрасывать бомбы, и что совсем не обязательно, что так оно и будет. Это была первая в моей жизни война. ОК. Это было страшно. И тем не менее. То, о чем я вам говорю, было хуже. Когда те мужчины останавливались над нашим окном, хрюкали, харкали, стараясь отхаркнуть и выплюнуть прямо нам под окно как можно больше того, что скопилось у них в лобных пазухах или в другой дыре в их башке. Моя старуха каждый день поливала там кипятком и выметала веником все, что они нам оставляли. Ладно. Лучше опишу вам ту нашу кухню. Я сидела в углу, а старуха возле плиты, дровяной. Горел огонь. ОК. Я могла бы сказать, что в плите весело горел огонь, но это не так. Было бы так, я бы вам так и сказала. Старуха смотрела на меня, я смотрела на нее. И тут я ей сказала про кол. А она мне сказала то, что я вам уже говорила. Вот видите, так оно и было. Короче, я тогда поклялась, что своих детей я буду слушать. Слушать. Понимаете, именно слушать. Что меня будет интересовать то, что мои дети будут мне говорить. Что я не буду при этом куда-то уноситься в мыслях. Что буду не просто на них пялиться. Что мы с моими детьми будем в одном фильме. Вот видите. Что значит поклясться. И что значат клятвы. Ничего. Один пиздёж. Я не слушаю Аки. Никогда. И никогда ее не слушала. Самые лучшие мои дни с Аки были те, когда она больная лежала в кровати с температурой, а я смотрела итальянское телевидение. Пронто, Рафаэла! Я тогда думала, что существует несколько жизней. Что моя жизнь с маленькой Аки и Кики, который в то время был референтом в Комитете общенациональной обороны и общественной самозащиты, а потом его сократили, и теперь он торгует левыми галстуками и костюмами, так вот, что эта жизнь с маленькой Аки и Кики это что-то временное. И что это пройдет. Как проходит прыщик на брови. И тогда все у меня начнется сначала, и будет «Пронто, Тонка!». И я буду смотреть в камеру, и улыбаться, и говорить: «Пронто, пронто…» Я очень любила отправить Аки на груду песка, тогда рядом с нашим домом была стройка, она там могла часами валяться в песке, а я нежиться в другой жизни. В жизни без Аки, без Кики, без кредитов, без моей работы, где все женщины целыми днями вязали — кто крючком, а кто на спицах, все, кроме меня. Это страшное чувство. Когда вокруг тебя одни мастера высшего класса. Когда кто-то за пять минут может вывязать из мохера такого паука, какого ты не сделаешь и за три жизни. Это меня просто убивало. Моя сослуживица Кока, если не шла на обед, то за восьмичасовой рабочий день могла связать белую шаль из мохера. И вся шаль была сплошная паутина, снежно-белая, а по ней, по паутине, разбросаны большие нежные пауки. Настоящий шедевр. Нет, конечно, пауков я не люблю. У меня есть телескопическая швабра, которой я, когда есть время, задаю жару этим гадам. Но я говорю не об этом. Считается, что убивать пауков к беде. Нужно, говорят, нежно выбрасывать их в окно. ОК. Делайте что хотите. И я далеко не всегда жестока с пауками. Когда у меня проблемы, когда я взволнована, то я хватаю их за ногу и выбрасываю. А когда все в порядке, когда я в себе уверена, тогда… тогда да, жестока. Вот, вспомнила одну вещь. Когда сказала, что хватаю их за ногу… В Ядроплове работало много женщин. И там было много мышей. В том старом здании. Тогда Живко, да, кстати, ведь его звали Живко, он был секретарем первичной профсоюзной организации… Гляди-ка, мне только сейчас пришло в голову, что он, может быть, был сербом. А может, и нет. Неважно. В общем, Живко мазал клеем одноразовые бумажные тарелки и раскладывал на них кусочки сыра и грудинки, а мыши приклеивались. От их писка нам просто плохо становилось. Однажды ночью приклеилось три маленьких мышонка, и тогда взрослая самка, а может и самец, метнулась им на помощь, а на помощь этой самке ринулся самец, ну или если первым был самец, то ему на помощь рванула самка, короче, попалась вся семья. ОК. Я не об этом хочу рассказать. У нас там был и зубной, и терапевт, и кухарка, которая варила кофе. Очень, кстати, дешевый кофе. Так та кухарка, когда она утром вошла в свою маленькую кухню, она увидела приклеившихся к тарелке трех маленьких мышат. И двух взрослых, тоже приклеившихся. Родителей. ОК. Дальше вы мне не поверите. Я не буду клясться, что обещаю говорить правду и только правду. У меня нет Библии на тумбочке возле кровати, так что мне не на что положить руку. Кроме того, вы уже слышали, что я думаю о клятвах. Но это чистая правда. Она этим мышам отрезала ноги, «чтобы они не мучились». «Чтобы могли убежать куда захотят». Она освободила их. Вам это ничего не напоминает? Ничего? А вот теперь вы мне скажите, скажите и докажите, что мы, люди, не идиоты! Мы, в жопу, глупы как полные идиоты! Меня мучило, что я не умею вязать крючком. Что я аутсайдер. Что ничего не могу добиться. Таня могла за пять часов рабочего времени связать три пары тапок. А потом к нам в отдел пришла Гоца. Я ее и сейчас иногда встречаю на Корзо. Ее потом уволили. Она тогда взяла надо мной шефство. И своей большой любовью, терпением, терпением и еще раз терпением доказала, что если постараться, то все получится. И я на Пасху своими руками, да, вот этими пальцами, связала из яркого желтого мохера шесть чехольчиков для яиц. В виде цыплят. И к тому же каждому цыпленку сделала по одному черненькому глазу, из обычной шерсти, и красный клювик. Клювик из мохера. А потом я этих маленьких цыплят натянула на большие куриные яйца. На шесть пасхальных яиц. И почувствовала я себя просто прекрасно! Прекрасно! Именно прекрасно! Как после оргазма. Сразу после оргазма. Не через пять минут, а сразу. Потому что через пять минут в мозгу всплывает, что надо поднимать задницу и идти доставать цыпленка из морозилки, погладить на завтра рубашку, вымыть п