Я вам еще не говорила. Моя бабуля на свое венчание приехала в экипаже. Мне бы, конечно, было очень приятно, если бы я могла сказать, что моя бабуля была владелицей какой-нибудь виллы вроде той, в Медвее. Но это не так. Она была прислугой. Но хозяин ее любил и поэтому в день венчания предоставил ей свой экипаж. Моя бабуля никогда не падала духом. Часто смеялась. Я не такая. Годами я не смеялась из-за второго левого сверху, да и потом тоже. Люди все разные. Мне редко хочется смеяться. Мне ничего не кажется смешным. Бабуля смеялась. Даже когда объедала хорошую часть подгнившего персика. Мы всегда покупали подгнившие персики. ОК. Вы правы, бабуля не могла смеяться, когда объедала хорошую часть подгнившего персика. Она не могла и есть и смеяться. Я просто хотела сказать, что она была веселой и любила фаршированный перец. Больше всего на свете. Вообще-то ее жизнь была мало похожа на распродажу в россини. Вы не бывали на распродаже обуви в россини? Это полная чума. Там счастье можно ножом резать, причем огромными кусками. У моей бабули первый муж погиб в Лике, а второй в Америке. Малыш Йошко умер еще грудным. Потом началась та война, и немцы сожгли ее дом. Она осталась на пожарище в одном платье. Она и моя старуха, в юбочке, блузке и ботинках. Бабуля много лет верила в Бога. До тех пор, пока на нее не посыпались беды. Одна за другой. И тогда она прервала с Ним все связи. Она Его просто отъебла. Она часто говорила: если Он есть, то не одной только ей пришлось бы говно есть. Ясное дело, она это говорила другими словами. Я вам просто перевожу. Поэтому я не ходила в церковь. Вы думаете, и думаете совершенно неправильно, что при той системе люди не ходили в церковь. Считаете, что Югославия была царством мрака для церкви и попов. Что верующие были вынуждены тайком пробираться на мессу через горы и долины в далекие пещеры. Что молодые матери носили крестить своих младенцев только под покровом темной ночи, когда гэбисты закрывали свои утомленные глаза. Что девочки отправлялись на первое причастие только в День Республики, когда все граждане в длинных колоннах, торжественной поступью устремлялись к огромным каменным памятникам. Под звуки «Ленинского марша». Духовой оркестр! «Вы жертвою пали в борьбе роковой!» И тут — баммм! Здоровая желтая тарелка брякает о другую здоровую желтую тарелку! Слушайте дальше. «За жизнь его, честь и свобоооооду…» Баммм! Опять тарелки! Здоровенные! Обожаю «Ленинский марш». Хит моего детства. Сейчас расскажу вам кое-что из вашего детства. Слушайте. Первое мая. Или День Республики. Или День армии. Или День национального восстания. Или День освобождения. Или День молодежи. Длинная колонна. Мы, девочки, держим в маленьких руках концы фиолетовых лент. На лентах приветствия и поздравления какой-то Дивизии или какому-то Дню. Венки несут товарищи герои или просто товарищи. Колонна движется медленно. С достоинством, но не скорбно. Потому что сейчас мир и свобода и павшие должны знать, что отдали свои жизни не за какую-то хуйню, что у живых нет причин скорбеть. Они просто продолжат дело павших с того места, где те пали. Ровно с того самого места. Чтобы павшие товарищи были счастливы, если бы смогли восстать из могил и увидеть, за что они пали. Именно так, убедиться своими собственными глазами, если им, конечно, не пришлось пасть уже без глаз. Если им еще до того, как они пали, кто-нибудь их не выколол. Ведь и такое случалось. Это была кровопролитная борьба. Короче, чтобы павшие товарищи, если они встанут и увидят, за что пали, захотели бы снова за это пасть. Если бы можно было пасть дважды. Но так не бывает. Да и из могилы не встанешь. Ни разу. Так что павшие товарищи не встают, а спят сном героев и павших товарищей. А потом колонна останавливается. Или перед большим серым камнем в виде павшего бойца с винтовкой в руках, или на берегу серого моря. Если это День Республики. Или на берегу темно-синего моря, если это Первое мая. Венки кладут возле камня. Мы, девочки, поправляем фиолетовые ленты. Венки эти пролежат свежими долго, потому что они пластмассовые. Если колонна останавливается на берегу серо-синего или ярко-синего моря, венки бросают в воду. Фиолетовые ленты плавают по поверхности как мертвые фиолетовые кальмары. Живые кальмары внизу. Ближе ко дну. В колонне все — и стар и мал. Грудные дети, мамы, папы, дедушки, бабушки, ветераны, родственники ветеранов и родственники павших товарищей. Все. Всё село. Весь город. Поэтому вы и считаете, и совершенно неправильно считаете, что в этой стране «Ленинского марша» и шествующих в колоннах демонстрантов нельзя было ходить в церковь в белом платьице и принимать первое причастие. Вы просто забыли. Считаете, что таких детей бросали в море и они плавали по поверхности как белые кальмары?! Или что некоторые храбрые девочки в длинных белых платьицах все-таки пробирались через дремучие леса к маленьким церквушкам, затерянным в глуши за семью горами, за семью морями?! И к тому же только тогда, когда их никто не может увидеть, потому что все воодушевленно шествуют в колоннах?! А за семью горами, за семью морями девочек в белом ждал священник. И быстренько их причащал. Потом стаскивал с их худеньких тел беленькие платьица… Нет! Нет!! Нееет!!! Совсем не это! Наоборот, для конспирации натягивал на их худенькие тела синенькие юбочки и беленькие блузочки, а на тоненькие шейки повязывал красный галстук и надевал на головки синие пилотки, да, и еще не забыть беленькие носочки… Потому что торжественная колонна может свернуть со своего обычного маршрута!!! С маршрута, ведущего в сторону большого камня или темно-синего или серого моря! Она может резко развернуться в сторону маленькой церквушки за семью горами, за семью морями!!! Посмотреть, нет ли там священника и белой девочки!!! И бросить в море священника, пусть плавает по поверхности как большой дохлый белый кальмар; и бросить в море девочку, пусть плавает рядом как маленький дохлый белый кальмар!!! Вы, знаете ли, совершенно рехнулись! Вы просто идиоты, если так думаете! Вы всё забыли! Колонна никогда не отклонялась от маршрута! Никогда! То, что вы думаете, это чистой воды пиздёж. Там, где жила я, в Увале, там, где жили мы, моя бабуля, моя старуха и я, в том подвале, из которого мы смотрели на ноги людей и на собачьи и на кошачьи ноги, как они идут, вверх и вниз, и вверх, и вниз, и вверх… Некоторые ноги не возвращались, потому что наверху, там, где кончалась лестница, было шоссе, и ноги… Это я вам уже говорила. Те ноги тогда удалялись по шоссе в каком-то другом направлении. Так вот, в Увале только я одна не ходила в церковь! Я. Единственная! Все остальные ходили. И старухи, и старики, и молодые люди, и девушки, и мужчины, и женщины, и дети, и грудные младенцы. Все. Кроме меня. Это отвратительное, отвратительное, отвратительное чувство. Отвратительное. Быть не такой как все. Твои подруги, все без исключения, в длинных белых платьицах отправляются в церковь, а ты остаешься посреди площади, в шортах, одна. Они возвращаются из церкви с белыми молитвенниками в руках и золотыми цепочками на шее. Отвратительное. Отвратительное. Отвратительное чувство. Вы не в состоянии это понять. Кажешься себе полным дерьмом! Ненавидишь и мать, и гребаную, гребаную, гребаную диктаторшу бабулю, которая командует и тобой, и твоей мамой. И которая тебя мучает из-за того, что у нее у самой были проблемы. Она потеряла малыша Йошко. И двух мужей, и дом, и все остальное. Но это она, а не я! Так пусть она и стоит здесь в шортах! Да пошла она на хуй, старая гадина! Почему по ее прихоти я осталась без белого платья, длинного, до пола, и без белых туфелек и длинной свечи?! И без чувства того, что я такая же, как и все остальные?! Гадина! Сука! Гребаная! Карга старая!