А к нам всякие приходили. Были и добрые люди. Придут, выпьют с нами кофе и ракии, поговорим. Нет, не надо каждого серба считать за злодея. Есть и хорошие люди. Приходил Божа. Первый мой сосед. Прибыл вроде из Плоча. Приходит Божа. Оружие на нем так и звенит. Пришел как самый главный злодей. Кричит на меня — меня, мол, прирезать надо, я, мол, кормлю полицейских, я, мол, кормлю усташей. Ушел Божа, пришел другой человек. Пришел Миле, сказали ему, где я. Он-то председатель местной управы. Пришел, зовет: «Хозяйка!» Вышла я. А так-то я все дома сидела, военные нам выходить не велели. Я вышла. По голосу узнала его. И он тут руку мне жмет. В другой руке у него шмайсер[40], и говорит: «Такого нельзя было допускать». А я ему так отвечаю: это ты не мне говори. Мне ни Тито ничего не дал, ни Туджман[41] не даст ничего. Я сама своих детей и выучила, и на ноги поставила их, и только жить-то начала, а вы нас пожгли. Ладно, сожгли все, а вот за что вы, говорю, Иво моего зарезали? Я двадцать три года кормила его ни на что не способного, и никому он не мешал. И троих детей вырастила и выучила, и все мне нипочем было, а вот теперь-то пришли трудные дни. Он говорит мне так: а здесь прятались полицейские, говорит, у тебя в доме. Я ему говорю прямо в лицо: неправда! Я здесь лошадей привязала, чтобы их снарядами не убило. Погляди, не видишь, здесь никто не лежал, здесь скотина была привязана. А если ты не разглядел, говорю я ему, если ты был пьян, говорю, моей вины тут нет, был бы трезвый, увидел бы. А он мне говорит так: «Зятя твоего мы убили, и мужа твоего мы убили». «Что поделаешь…» — говорю. А он тогда опять говорит: «Дочка твоя еще молодая, она еще замуж выйдет». Говорю я ему: слушай, Милан! Так и твоей Анке говорили, как ты мне. А и что другое тебе сказать. Ты моего мужа убил, зятя убил и еще мне, говорю, грозишься сыновей убить. Говоришь, что они усташи. А он на это: «Ты своим двум сынам и зятю сказала, пусть идут убить меня». «Слушай, — говорю я, — коли бы мы решили тебя убить, могли убить тебя еще бог знает когда, потому что ты вечно через наш луг за водой ходил. Мы тебя могли как зайца убить, убить еще пять лет назад, а не сейчас. А зачем тебя убивать? Зачем? Человек родится не для того, чтобы его убивали. Ему жить назначено». «Э, такого допускать нельзя было», — говорит он. «Мне ты этого не говори. Я не политик и политикой не интересуюсь и в политике не понимаю. Знаю только, что вы здесь учинили». Тут он говорит мне, что пускай я в его доме останусь. Нет. А у Савы бы осталась? Нет. Чтобы потом сыну моему рассказали, что я пошла жить к сербу, а сербы убили его отца и спалили дом?! Это нехорошо бы было, говорю. И он ушел. Мы тут еще были, когда за нами пришли, сказали, чтобы отвести нас в Ловинац, к какому-то Никице. Что он майор… Толком не знаю кто… командир… кто их разберет. Я в чинах ихних не понимаю. Пришли мы туда. Мы с кумой моей и тот ее работник Крсте. Пришли, значит, туда, повели нас прямо в лечебницу нашу, ветеринарную. Тут их столько, прямо пчелиный рой. Я села на стул, не потому что устала, а не могла стоять от муки, когда их увидела, а тут еще меня спрашивают, бывала ли я в Ловинаце. Да как мне не бывать в нем, когда я в двух километрах от Ловинаца жила. Зовут они того, Мрдаля. Нет его, говорят, уехал в Градац. Тут пришел какой-то другой и говорит тому, который заменял того Мрдаля: «Где сыновья их? Усташей она кормит. Давай перебей их там!» А нам-то каково было такое слушать, что всех нас перебьют. Я пошутила тогда, что мы им отдадим Крсту, пусть дослужится у них до чина какого или до пенсии, а нас пусть оставят в покое. Тут они нас долго держали. Солнце зашло. Они говорят, чтобы мы уходили, и спрашивают, куда нам. Мы-то, говорю, в километре от вас. Нас не трогайте. Нам от вас ничего не нужно, только нас оставьте в покое. Отпустили они нас назад. Когда нас отпускали, не знали мы, кто из них больше смотрел, как бы убить нас. Мы опять вернулись в дом к тому Дане. Утром к нам пришел один капитан и тот, который заменял Мрдаля. Он с нами разговаривал. Откуда мы. Кто мы. Мы все это рассказываем. Кума моя опять, что есть у нее сын в Германии, есть милиционер. Это им не понравилось. Спрашивает меня, а кто у меня есть. Я говорю, у меня только дочка. Где? В Госпиче. Хорошо. Они нас тут оставили, оставайтесь, мол, и дальше. Оставили они нас. А тут, около трех часов было, пришли два молодых парня. Насели на нас, где мы, дескать, целый день были. Так тут мы и были, где нам еще быть. Нигде мы не были. Были! Не были! Были! Не были! Были! Не были! Тут он говорит мне так: «У тебя не только дочь есть. Есть и два сына!» Слушайте, говорю я, если хотите знать. У меня шесть сыновей, не два, говорю. Из этих шести живым хоть один да останется. Он тут на меня глянул бешеными глазами и говорит так: «Вы умеете обращаться с оружием?» «Не умею. Но если дело до того дойдет, — говорю, — придется научиться». А он тогда говорит моей куме: «Вы стреляете как сам дьявол!» А моя кума и говорит: «Не из чего!» И они навалились расспрашивать, где мы во время того обстрела были. И мы про одно место сказали, где мы были. Тут мы, говорим, были, в том месте. Он зарядил шмайсер и погнал куму мою впереди — показать ему, где мы были. А один остался сторожить. Чего ему меня сторожить. Куда денусь, раз ее увели. Тогда он меня спрашивает, есть ли кто, не лежит ли кто в том хлеву. Нет там никого, говорю, а он тогда стрелял по тому хлеву. Тут другой, тот, привел мою куму назад. Там у меня было одно одеяло, там, где мы прятались. Но он не дал моей куме принести мое одеяло, она его и бросила среди головешек. И он так с нами говорит, а не страшно ли нам здесь. Мы говорим, да, страшно. И он говорит: «Приедем за вами через пять минут». — «А что будете делать с нами?» Говорит: «В Лозинац повезем».