Гусева:
– Итак, в нашу студию уже пробрался писатель и журналист Виктор Шершневич, и мы начинаем передачу «Особо опасен».
Шершневич (осторожно присаживаясь на стул):
– Ужом проскользнул как вражеский шпион.
Гусева:
– Смотрите поаккуратнее, сейчас шпионов и иностранных агентов особо бдительно выискивают и жестоко наказывают зеленкой, а иногда и куском ржавой трубы по голове.
Шершневич:
– Даже не знаешь, чего бояться больше: заразиться столбняком от ржавчины или бешенством от самого нападающего. Они ещё ведь лаются, кусаются, вычесывают вшей. Да и в области доносов впереди планеты всей. Вообще, тяжело нам, вражеским агентам, в современных реалиях, с тех пор как мы все официально признаны мерзкими русофобами и врагами народа.
Гусева:
– А вы вошли в этот чудесный список?
Шершневич:
– Да, меня можно поздравить. Как и половину вашей редакции, впрочем.
Гусева:
– Так почему мы всё ещё утопаем в комфортабельных студийных креслах, а не полируем жесткую скамейку в СИЗО?
Шершневич (тихонько напевает):
– На черной скамье, на скамье подсудимых… да… (делает небольшую паузу) Ждем гневного персонального доноса от какого-нибудь встревоженного активиста. Даже в правоохранительных органах инициатива наказуема. А своевременно и усердно реагировать на… избранные сигналы – их священный долг!
Гусева:
– Доносы писать – это всегда с радостью, но глобально… Вы обратили внимание, что народ в последние годы стал политически апатичным, безынициативным?
Шершневич (разочарованно):
– Да, к сожалению, я довольно часто слышу даже от достаточно умных, активных людей, дескать, мне политика неинтересна. Я, может, сейчас кого удивлю, но она никому не интересна, она в принципе не интересная, это не новый высокобюджетный блокбастер. Здесь дело совсем в другом. И это довольно странно для меня, простите за такой мерзкий хамский образ, девушки могут заткнуть уши, даю вам на это две секунды, но, когда тебя долбят в жопу…
Гусева (испуганно):
– Мы же в прямом эфире! Это теперь не запикать!
Шершневич (продолжает с ехидством):
– …и спрашивают: «каково?», а ты поворачиваешь голову и говоришь так индифферентно: «Мне это не интересно». Да ну? Неинтересно? Тогда продолжай жить в такой позе дальше.
Гусева:
– А что в этой позе можно сделать в принципе?
Шершневич:
– Ну, для начала хотя бы заинтересоваться: почему ты на карачках, и что это за неприятные ощущения доходят из дальней части тела?
Гусева (невинно):
– Может они для кого-то приятные?
Шершневич (акцентируя первое слово):
– Эти… могут не беспокоиться, но всем остальным я бы посоветовал начать анализировать, во что превращается их жизнь в актуальных политических реалиях.
Гусева:
– Со своей стороны для менее взыскательной, но более приличной публики я могу заменить вашу излишне яркую образность на такое упрощенное сравнение: человек находится в горящем доме и, когда его пытаются вывести или хотя бы обратить внимание на полыхающий огонь уже на его собственных стенах, он легкомысленно отвечает: «Мне пожар не интересен».
Шершневич (оживленно):
– Да, и вы не будете долго дискутировать с ним по поводу методологии его выбора таких странных жизненных предпочтений, а просто окатите ведром холодной воды и станете тащить его наружу, возможно даже силком.
Гусева:
– Тут извечный вопрос: имеем ли мы право применять силу?
Шершневич (задумчиво и меланхолично):
– Опять мы пытаемся ответить на вечные вопросы в рамках одного получасового прямого эфира… Бессильные мира сего… Ладно. Смотрите: если человек сознательно желает совершить суицид, сгореть вместе с домом как настоящий пламенный патриот, тогда, возможно, его стоит оставить в покое. Но если он не понимает саму опасность пожара? Как дуболом армии Урфина Джюса сует пальцы в огонь и умиляется на эти искандеровы всполохи?
Гусева:
– Видимо, главное – это его не смешить.
Шершневич (грустно усмехаясь):
– Да, современные дуболомы имеют очень странное извращенное чувство юмора, но за этим может стоять просто кондовое непонимание текущей политической действительности.
Гусева:
– То есть всё, что нам остается – это заниматься просветительством, а со времен народников ничего не изменилось?