Как позволял, вопреки собственным решениям вот уже которую неделю подряд. Знал, что мучится от того сильнее, но это позволяло ему чувствовать себя живым. Все что угодно, чтобы чувствовать себя живым! Как тогда… когда с ней. Он и сейчас с ней. Рядом. Нужно просто закрыть глаза. И, кажется, запах ее волос вот-вот… вот-вот заполнит все его существо. Шампунь с запахом трав, горьковатые духи. Исходящие от нее волны тепла.
Когда он снова размеживал веки, падал. В непроглядный мрак. Не выдерживал, нервы сдавали. Нервы теперь были вообще ни к черту.
Однажды посреди ночи глаза распахнул — показалось. Ему казалось, она рядом. Ее тепло на соседней подушке. Ее дыхание — у него на плече. И не было десятков не отправленных смс, которые однажды он перестанет писать. Однажды он перестанет любить. Однажды он перестанет дышать. Но едва ли когда забудет.
Ему, черт подери, показалось! И когда он соберется в очередной раз курить в форточку на кухне, больше уже не увидит, как во двор влетает его крылатая на своем танке. Больше ничего не будет. И, наверное, пора уже попрощаться. Если невозможно прощение, остается только прощание. Права слова ему не дали.
Тогда Глеб сорвался. Всего раз — единственный раз за все время. Он никогда не был сильным. Взрослый ребенок, жалеющий себя. Всю жизнь так. А теперь выучился новому — теперь жалел ее. Потому что знал точно — ей плохо. Хуже, чем ему. А потому прочь, в ночь, далеко за пределы собственных сил.
Он вылетал из квартиры, захватив фляжку с коньяком, и с четким осознанием: не может там, не может в стенах. Ладно, пусть один, но только не в коробке. И ледяной воздух ни черта не остужал горящую высокой температурой голову, пульсирующий в черепе воспаленный мозг, который не желал смириться с тем, что ее не оказалось на соседней подушке при пробуждении! Пошарил по карманам ветровки и джинсов. Ключи от машины — спорткар — «А ты?.. А я… А ты… А я сейчас здесь и с тобой».
Глоток из фляжки. Большой, жадный. Пусть лучше опалит горло, чем душу.
Он точно сорвался. С цепи сорвался. В ночь, на встречную полосу, словно жалел лишь о том, что улица — пустынна в третьем часу, что гнать можно в любую сторону — никто не свернет шею. Штраф пришлют. Потом. Наверное. Какой толк от этой столицы, если даже некому вломиться ему по встречной?
Гнал. Пока свет фар напротив едва не ослепил. В последнюю секунду съехал на свою полосу. Успел тогда, когда не хотел успевать. Рефлексы. Инстинкты. Внутри еще трепыхалось, тогда как мозг жить не желал.
Очнулся он ранним утром где-то на Русановке. И толком не понимал, как доехал, зачем, что делал здесь. Всю ночь до света катался по Киеву. Чтобы очнуться с четким осознанием — а некуда ему ехать. Некуда и незачем. Кончилось. И он кончился. Овощ.
Дальнейшие его действия в этот день носили исключительно спонтанный характер, но его уже несло. Часом позднее Глеб поднимался в квартиру по знакомому и «любимому» адресу. К Гиреевой. «Здрасьте, Светлана Тимофеевна! Не ждали? Чего забыл? А хер его!»
Ноги сами принесли. Голова была в отключке, когда он вжимал кнопку звонка.
Ему открыла женщина не первой молодости. Плотная, высокая, с давно не крашенными корнями густых волос. Она запахивала халат поверх ночной рубашки и щурилась со сна. Глеб успел только прокатить липкий комок из горла ниже. А она спросила:
«Вы кто?»
«Врач».
Врач вашей матери.
Он как-то сразу понял, что это Тома, дочка, с которой Гиреева не общалась годами. Иногда она жаловалась, когда в редких случаях и правда давление шалило. Они совсем не были похожи. Но когда дверь за ним закрывалась, а он сам угодил в просторную, но захламленную квартиру, знал уже точно, что дочка, хотя женщина и не представилась. Это был мир потерянных людей, где никто никого уже не ждет, но все еще остается иллюзия жизни. Глеб тоже прибился. Видимо, было что-то такое в его глазах сейчас, что его не могли не впустить.
Светлана Тимофеевна никого не узнавала и лежала обездвиженной. Первый инсульт забрал способность соображать, от второго, случившегося через неделю, парализовало. Старость. Доживание. Он посидел с ней недолго. Она бухтела что-то про своего мужа, считая, что тот уехал в командировку. Глеб кивал. И соглашался. Со всем на свете соглашался.
«Она сейчас совсем спать перестала, — хмуро проговорила Тома позже, на кухне, под большущую чашку чаю. — Ночами напролет — то молится, то про папу. Я иногда думаю — хорошо хоть не ходит. Умаялись бы. Думает, я Тоня, сестра ее».
«Совсем не узнает?»
«Совсем. Меня скоро и муж не узнает — я сюда совсем переселилась теперь».