А потом часами метался по собственной квартире диким зверем. И понимал, что от пропасти, когда он окончательно потеряет человеческий вид, его спасает одна работа.
Кое-что Ксения для него сделала. Слишком много, чтобы он заметил это сразу. Но теперь стало ясно. Она и правда научила его выживать тогда, когда выжить почти невозможно.
Но как ему заставить себя забыть? Как ему, черт подери, заставить себя отпустить этот невозможный год, когда оказалось, что он еще может быть счастлив?
Наверное, для того это всё и случилось. Чтобы долбило больнее.
И все же… ладно он. Ее-то за что?
Осень пришла.
Когда рано наступают сумерки, и невероятные закаты заливают улицы и дома алым. Алый тоже бывает холодным, с глубокой синевой где-то в междуцветье. Цвет индиго в огне. Он касается асфальта и бетонных блоков домов. Водной глади и старого камня. Темных окон комнат, в которых рано включать электричество. В игре света и переливах красок осени в каждом из них живет собственное одиночество.
Но тот, кто упрямо жал пальцем дверной звонок где-то в Жулянах, вряд ли думал такими категориями. Его интересовало одно-единственное одиночество в одной конкретной квартире.
Ему открыли так быстро, как позволяло время для того, чтобы неторопливо отложить книгу, выбраться из-под пледа, медленно дотопать из комнаты в коридор, два раза повернуть ключ в замке и, наконец, появиться на пороге.
— Ты смотри! Живая!
— Ничего бабе не сделается, — пожала плечами Ксения, рассматривая широкоплечую фигуру брата, и без улыбки спросила: — Ты всегда такой здоровый был или повариху завел?
— Это — не жир! — Денис согнул руку в локте и потрогал трицепс, угадывающийся под тканью толстовки. Широко улыбнулся и переступил порог квартиры. Осмотрел ее самым придирчивым взглядом и выдал: — Лучше бы ты себе повара завела. Все, одевайся, гулять идем.
— Я за вами не успеваю, — Ксения прошла вглубь коридора и встала, опершись о стену. — Маме нужен кот, тебе повар. А заводить их почему-то должна я.
— Да похрен мне на это, слышишь? — вдруг сделавшись серьезным, заявил брат. — Я пришел вывести тебя на воздух.
— Не ори. На воздух так на воздух.
— Ну так вперед. Хоть спортивки, хоть вечернее платье. Можно даже не краситься. Пошли.
— Ну пошли, — снова пожала плечами Ксения. Сунула ступни в единственную обувь, стоящую у порога, — кроссовки и стащила с вешалки толстовку. — Куда?
— У тебя через улицу суши-бар есть. Сто лет не жрал суши.
— Там пиццу делают?
— Не имею представления.
— Ладно, на месте разберемся.
Денис кивнул, сунул руки в карманы. И буркнул куда-то себе под нос:
— Да ты уже со всем разобралась.
— Ты пришел поссориться? — скривила губы сестра.
— Нет. Погулять и пожрать, — Денис поморщился и вынул из кармана шелковую ленточку бледно-голубого цвета: — Можно я тебе прицеплю?
— Да ну тебя! — отвела она в сторону руку брата. — Я и сама пойду.
— Славтехоспади! — возвел он очи горе.
На улице к вечеру стало совсем свежо. И если днем, несмотря на воцарившийся октябрь, хотелось снять кофту и ходить в футболке, то к закату осень чувствовалась все сильнее. И в воздухе, и в дыхании ветра, и в небе, становившемся все глубже. Сейчас, в красновато-холодном цвете, особенно. Денис нахохлился, как гигантский птенец, пряча нос в воротнике толстовки, и бодро шагал по тротуару у дороги, наотрез отказавшись проехать машиной. «Тут идти минут десять!» — безапелляционно заявил он.
Но всю дорогу молчал, будто не знал, что сказать. Или знал что, но не представлял как.
Уже потом, когда они завалились в суши-бар, разглядывая меню, выставленное на столике, он усмехнулся и весело заявил:
— Сегодня определенно твой день. И я явился, и дождя не случилось, и пицца есть.
— А если серьезно? — Ксения отодвинула свое меню в сторону и чуть наклонилась через стол к брату.
— Ну ты же хотела пиццу! — почти обиделся он.
— Зачем ты пришел, Денис?
— За-тем, — вдруг взорвался Дэн шипящим шепотом. — Ты совесть потеряла. Ладно я… я понимаю, я виноват, я скотина — не сказал, и этот твой весь благородный… сознался. А родители тут при чем? Их зачем игнорить? Который месяц пошел? Третий? Они по стенам ходят!
— Я не игнорю. Звоню. По воскресеньям.
— И носу не кажешь из своей конуры. И к себе никого не подпускаешь. Думаешь, я не понимаю, что за нафиг?