Рабочий материал с верхним давлением в 60 мм рт. ст. Нижнее не определяется. Перелом левого бедра. Шок третьей степени.
Эндотрахеальный наркоз. Переливание крови. Белое — не ее — лицо, расплывающееся перед глазами. Трубка изо рта.
Парамонов стиснул зубы. Срединная верхняя лапаротомия. Выкачать жидкость из брюшной полости. Убрать сгустки.
И звоном в ушах возглас ассистента:
— Охренеть!
— Качай.
Локализация источника кровотечения. Осторожная пальпация. Печень. Наверняка печень. «Как тогда», — пальнуло в мозгу. И пальцы чуть вздрогнули, а Глеб не имел на это права. Не сейчас. И никогда.
— Две трещины, размозжение переднего края поверхности. Селезенка… тоже. Порыв капсулы.
— Готовимся к спленэктомии?
— Погодь!
— Крови литра два.
— Заткнись и закрой селезенку. Сейчас шьем печень.
Тампон. Зажимы. Захват поврежденных сосудов. Лесина рука, удерживающая кровь. Парамонов шил, слушая звук кардиомонитора. Бьется. А раз бьется, значит, бьется и он — за нее.
Первая трещина.
Вторая.
Зафиксировать сальник.
— Есть.
Голова — компьютер. Он — машина. И только алое и горячее, заливающее руки, — живое и настоящее.
— Селезенку будем спасать. Патологий не вижу.
Бузакин послал бы к черту, и все это знают. Вырезал бы к едрене фене, чтобы не возиться.
Оба его ассистента молчат. Молчат, потому что верят или потому что он хирург, а они — подмастерья? Глеб не молчал. Никогда не молчал. Даже в ассистентах, вчерашним интерном не молчал. Самодовольный идиот. Когда-то он всерьез противопоставлял себя богу. Сейчас — не знал, каким богам молиться. Но это будет потом. Не тогда, когда ее жизнь продолжает биться в его руках.
На тридцать пятой минуте операции жизнь биться перестала.
Оборвалась.
Прекратила ход собственного времени. Ксенька взлетела. Глеб не приземлился.
И думал, что умер.
Целых четыре с половиной минуты реанимационных мероприятий Глеб думал, что умер.
Это не он четко и сухо командовал в операционной. Не он наблюдал за действиями реаниматолога, проводившего дефибрилляцию. Не его руки в какую-то секунду вцепились в ее ладонь, пока ей делали массаж сердца и когда вводили эпинефрин. Было плевать — заметят или не заметят. Какая теперь-то разница? Если бы можно вот так, через касание, перелить жизнь… Если бы в нем самом все еще оставалась жизнь, он дарил бы ей хризантемы весной.
— Есть пульс.
Вдох.
— Заканчиваем.
Выдох.
Сердце стучит. У кого из них двоих стучит сердце? Почему-то сейчас кажется, что оно у них одно, общее. Вот и стучит так, что слышно. За обоих старается.
Почки целы. Забрюшинную гематому слева ревизии и опорожнению не подвергать. Подвести дренажную трубку.
— Все, зашиваем.
Последние движения четкие и отлаженные. Как десятки раз до этого. Пять-шесть операций в день. Ночные дежурства. Эта ночь — без происшествий, в отличие от утра, в которое он чуть не лишился рассудка. Из операционной Глеб выходил, испытывая опустошение такой силы, что почти не понимал, на каком свете теперь находится. Пустота была везде: в голове, в сердце, в прошлом и будущем. Не было ничего, кроме настоящего момента, в котором Ксения пока еще оставалась жива. Прежде он знал, что у него есть сегодня и немножечко завтра. Теперь все сосредоточилось на одной минуте — нынешней.
И это, черт подери, было несправедливо!
С той самой секунды, как она ступила на зебру, справедливость куда-то стремительно исчезла.
«Как тогда», — полыхнуло в нем снова. И он остановился, прислонившись к стене больничного коридора. Откинул на него голову, пытаясь остудить. Но то, чего он не позволил себе в операционной, прорывалось сейчас. Сколько она протянет? После случившегося — сколько? В ней сил почти не осталось. Едва она ступила на зебру, сопротивления не стало. Откуда ему взяться теперь? На полном ходу. На полном ходу сбитая серебристой евробляхой с тонированными стеклами.
«Буду считать себя случайно попавшим под танк».
Хватит.
Ужас, которому он не позволил овладеть собой тогда, в первое мгновение, когда мчался через улицу к сбитой на дороге прохожей, затапливал его существо сейчас. Потому что сбитая прохожая — это его Ксенька. И потому что она умирала.
— Вот это адреналин, — раздалось за его спиной.
Парамонов медленно обернулся и посмотрел на Лесю, узнавая и не узнавая ее. В заляпанном кровью стерильном халате, не снятом еще там, в операционной, мнущая в руках маску. Как пьяная. Или это он?