— Потому что я кое‑что узнал от путешественника с востока, который нашел у нас приют вчера вечером. Он из деревни близ Дары, где персы наконец решили, как они будут управлять отобранными у империи землями. Он сказал мне, что они начинают обращать тамошних христиан в несторианство.
— Я об этом не знал, отец настоятель, — сказал Иоанн, добавив мгновение спустя: — Мерзкая ересь!
— Персы так не думают. Персы благоволят к несторианам больше, чем ко всем другим христианам. Персы им доверяют, потому что мы, православные, довели несториан своими преследованиями до того, что они не могли больше оставаться в империи. — Исаак грустно покачал головой. — И они нередко это доверие оправдывают.
— Что же нам тогда делать? — спросил Иоанн. — Я веры не оставлю, но, по правде говоря, я предпочел бы послужить Господу в качестве живого монаха, а не мученика. Хотя, конечно, все в руках Его. — Он перекрестился.
То же сделал и Исаак. Его глаза блеснули:
— Я не виню тебя, сын мой. Моя жизнь уже прожита, и я готов предстать перед Богом и Сыном Его, как только Он пожелает, но я понимаю возможное замешательство тех, кто помоложе. Некоторые для спасения жизни могут даже принять ересь и потерять душу. Поэтому я думаю, что нам следует оставить Ир–Рухайю, дабы никому не пришлось делать сей горький выбор.
Иоанн тихо присвистнул:
— Все настолько плохо? — Он рассеянно посмотрел на работающего в саду монаха, который как раз на мгновение прервался — но тут же под взглядом эконома вернулся к прополке.
— Все настолько плохо, — эхом откликнулся Исаак. — Мне нужно, чтобы ты начал приготовления к нашему уходу. Я хочу, чтобы мы ушли отсюда не позже, чем через неделю.
— Так скоро, отец настоятель? Как тебе будет угодно, конечно — ты ведь знаешь, что всегда можешь рассчитывать на мое повиновение. Куда же мы отправимся — на запад, в Антиохию, или на юг, в Дамаск? Я полагаю, ты хочешь, чтобы мы оказались в безопасности за городскими стенами.
— Это так, но ни об одном из этих двух городов речь не идет, — сказал настоятель. Иоанн удивленно на него уставился. Исаак продолжил: — Я сомневаюсь, что Дамаск достаточно силен, чтобы выдержать надвигающуюся бурю. А Антиохия… Антиохия охвачена смутой с тех самых пор, как восстали евреи и убили патриарха, да одарит его Бог улыбкой своею. Кроме того, персы наверняка до нее дойдут, и она может пасть. Когда она пала последний раз, я был еще маленьким мальчиком — последовавшая за этим резня, я слышал, была ужасной. Я бы не хотел, чтобы мы подверглись чему‑либо подобному.
— Что же тогда остается, отец настоятель? — непонимающе спросил Иоанн.
— Начни приготовления к путешествию в Константинополь, Иоанн. А уж если персы возьмут и Константинополь… ну, значит, пришел Антихрист и настал конец света. И такое возможно. Похоже, что я состарился не вовремя.
— Константинополь. Всем городам город. — В голосе Иоанна слышались трепет и предвкушение. От Геркулесовых столпов до Месопотамии, от Дуная до Нубии, во всей Римской империи не было городов, равных Константинополю. Каждый мечтал увидеть его хоть раз в жизни. Иоанн запустил пальцы себе в бороду. Его глаза устремились куда‑то вдаль — он задумался о том, что именно монахам потребуется сделать, дабы прибыть к месту назначения. Он так и не заметил, как Исаак удалился.
Он вернулся от своих мыслей к действительности лишь тогда, когда монах, работавший в саду, стал уходить. Пройди он мимо эконома просто так, Иоанн бы его и не заметил. Но монах на ходу что‑то напевал, и поэтому размышления Иоанна оказались прерваны.
— Молчание, брат мой, — укоризненно сказал Иоанн.
Монах опустил голову, тем самым прося прощения. Но не отошел он и на дюжину шагов, как принялся напевать снова. Иоанн в отчаяньи закатил глаза. Отобрать у этого монаха его музыку было практически невозможно, ибо он был ею так одержим, что не замечал того и сам.
Не будь его гимны столь прекрасны, подумал Иоанн, слово «одержим» в устах окружающих могло бы приобрести и иной оттенок. Но никакой демон не мог послужить источником вдохновения для такого блистательного восславления Троицы и архангела Гавриила, это уж точно.
Иоанн прекратил размышлять о напевавшем монахе. Ему надлежало побеспокоиться о других вещах, куда более важных.
* * *
— Номисма за этого осла, за эту воронью падаль? — Монах театрально хлопнул себя по остриженному лбу. — Золотой? Да окунет тебя Сатана в огонь и расплавленное железо за такую наглость! Уж лучше б ты, разбойник, попросил тридцать сребренников. Всего на шесть больше, зато всем было бы видно, какой ты Иуда!