Повернувшись, увидел, как по тропинке между деревьями шла группа командиров
в шинелях с ярко-красной окантовкой на воротниках и хлястиках. Впереди, опираясь на
суковатую палку, сильно прихрамывая, шагал высокий генерал.
Козлихин громко нашептывал: «Я в тот день дежурил в столовой, когда он
приезжал в полк. Заходил, беседовал [130] с нами. Тогда командующий выглядел,
конечно, не так...»
Я торопливо осмотрел своих товарищей, жестами призывая подтянуться хоть
немного, привести себя в порядок. Но генерал Кирпонос шел, не обращая на нас
внимания, погрузившись в глубокое раздумье.
То, что наши группы и отряды разрозненно и медленно двигались по узкому
перешейку, вовсе не означало, что они утратили свою сущность как боевой воинский
организм. На Десне, во всяком случае, было не легче. Однако вырвались, опрокинули
врага.
И сейчас, куда ни глянь, — всюду не отчаянием и обреченностью, но упрямой
решимостью горят людские глаза. Гнутся у бойцов, командиров спины под тяжестью
оружия и боеприпасов. Возможно, не у каждого с собой кусок хлеба и то, что к хлебу,
зато боезапас в изрядной норме. Значит, скорые схватки у всех на уме. Лишь бы
отыскалась зыбкая брешь где-либо во вражьей стене, и вновь ринется наша рать на
фашистов, и если уж суждено кому пасть, то в жарком бою.
Я еще раз глянул вслед Кирпоносу, и мне вдруг вспомнилось далекое детство,
когда в летний ветреный день загорелось наше село. Опередив на своей старенькой
легковушке пожарную команду, примчался секретарь райкома. Обвел глазами
растерявшихся стариков и старушек, ибо молодые хлопотали в поле, расстегнул ворот
на запыленной гимнастерке и бросился в полыхавшую избу, откуда доносились
отчаянные детские голоса. Вытащил двух ребятишек и, поставив их на ноги, сказал:
«Что-то спине горячо, может, огонь? Смахните». Потом деловито распоряжался
пожарными, а деревенские бабы шептались: «Вон ведь какие они, коммунисты!»
И он, наш командующий, давно оставил позади свою автомашину, хоть сильно
беспокоит недавно покалеченная нога. Когда тебе под пятьдесят, нелегко тягаться с
теми, кто годится в сыновья. Долг и совесть зовут — в тяжкий час быть рядом со
своими солдатами. Он, генерал Кирпонос, — в рядах большевиков с гражданской и
иначе поступить не может.
...Шли молча, но вскоре наше настороженное молчание нарушил знакомый голос:
— Эгей, хлопцы, комбат, айда сюда!
Это Бабенко, наш командир дивизиона! В наглухо застегнутой шинели и небрежно
надвинутой на глаза каске [131] он ехал на телеге. Рядом, намотав на руку вожжи,
правил лошадью старшина Максунов. Толстоногий медлительный мерин еле тянул
повозку. У Бабенко лицо заметно осунулось, у переносицы обозначились глубокие
морщины, но держался он с прежней бодростью.
Бабенко рассказал, как остатки полка пришли наконец в Пирятин. «Юнкерсы»
налетали на город, бомбили скопление людей и машин. Тесные улицы превратились в
сплошной костер. После одной из бомбежек Бабенко не увидел рядом никого из
однополчан. Выбираясь из города, повстречал лишь Максунова.
Я спросил о Ерусланове. Бабенко отозвался не сразу. Наконец глухо вымолвил:
«Погиб наш Степан Михайлович. Хоть ненадолго, но своей жизнью полк спас...»
Он стал негромко рассказывать, и горечь утраты мешалась с восхищением и
гордостью за нашего политрука, беззаветно храброго и душевно щедрого человека.
...Их автомашина с бочками мчалась по шоссе. Дважды, когда показывались
немецкие самолеты, пришлось укрываться в кустарниках и под деревьями.
Пикировщики шли на Пирятин. Полуторку Ерусланову выделили из другого
подразделения. Шофер, молодой парень, оробел в тревожной обстановке. Поглядывая в
небо, обеспокоенно спрашивал: «Опять, значит, будут бомбить?»
Они подъезжали к своему повороту. Вдруг Ерусланов приказал остановить
машину. Встал на подножку, глядя вперед и прислушиваясь. Вдали, примерно в
километре, виднелся длинный деревянный мост. За ним дорога сразу поворачивала
вправо, скрываясь за невысоким холмом.
Политрук скомандовал: «Езжай прямо!» Шофер тронул машину. «Побыстрей!»
Вблизи моста Ерусланов велел остановиться на левой обочине. Опять
сосредоточенно посмотрел вперед. Когда там, за поворотом, отдаленно зататакало,
политрук приказал шоферу: «Забирай оружие и уходи! Кустами пробирайся к дороге.
Там наш полк на марше. Обязательно дойди и скажи товарищам, чтоб остерегались.
Враг — вот он, смотри!»
Действительно, из-за поворота на дорогу выскакивали мотоциклы с
автоматчиками. Они устремились к мосту.
Ерусланов взялся за руль, вытесняя шофера с места: «Делай, как сказано! Беги!
Хотя постой... — задержал он парня. — Доберешься, скажешь, что коммунист
Ерусланов [132] Степан погиб за честь Отчизны, за наше правое дело. Ну, будь жив,
сынок! Прощай!»
Шофер нырнул в придорожные кусты. Отбежав метров на двести, остановился,
наблюдая, что будет делать Ерусланов.
Из-за поворота показались немецкие танки. Мотоциклисты переехали мост и
замешкались, увидев, как прямо на них мчится автомашина с бочками в кузове. Стали,
было, разворачиваться, но она наскочила, таранила один мотоцикл, другой...
Автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, а машина уже сближалась с передовым
танком, въехавшим на мост. Над ней вдруг вихрем поднялся ввысь огненный столб,
потом донесся взрыв, и все — мост, нашу машину, танки с крестами на бортах и
мотоциклы с автоматчиками — охватило бушующим багровым пламенем...
Шофер добрался до цели, когда полк небольшой колонной приближался к
повороту. Срывающимся голосом рассказывал о подвиге Ерусланова. Полковник
Григорьев и бывшие рядом командиры сняли фуражки, постояли в молчании. Затем
Григорьев махнул рукой: вперед! Соблюдая интервалы, полк двинулся к Пирятину...
Бабенко долго молчал, потом решительно сказал:
— Коль не прорвемся — уйдем в партизаны! — и толкнул Максунова: — Трогай,
старина! Шевели свою лошадиную силу!
Повозка покатила по дороге. Мы двинулись вслед. Козлихин расчувствовался:
— Вот человечище, наш Ерусланыч! Теперь, комбат, нам надо крепче держаться
друг друга. Может, как никогда раньше.
Совсем стемнело. Впереди горизонт был окрашен бледным светом вражеских
ракет. Мы уходили по дороге влево, удаляясь от Удая. Слышали, у реки вспыхнула
перестрелка, грохнули взрывы гранат. Но вскоре все утихло. Не думал никто из нас, что
это вступил в свое последнее сражение старший лейтенант Бабенко...
2
Утром пришли в Городище. Это селение разместилось под крутой горой на берегу
реки Многа. В садах за плетневыми изгородями клонились к земле под тяжестью
перезревших слив ветви. [133]
— О, какое богатство, товарищи! — воскликнула наша Галя, направляясь к одной
из ближних калиток. Но Еременко предупредительно заявил:
— Как бы это богатство не попортило наши пустые желудки...
— Вытирайте лучше, — сказал Иван Донец.—У нас, бывало, в Семаках...
— Что там твои Семаки! — сказал Семен Финьковский. — Вот скажу за Одессу!
Там у нас на Привозе, бывало! Это рынок такой...
Словом, навалились на сливы всей гурьбой. Но к плетню подошел незнакомый
полковник, в пенсне на тонком носу. Он строго выговорил мне:
— До слив дорвались, как ребятишки! Нам реку форсировать. Там за селом ваши
товарищи переправу строят. Оставаться в стороне, к тому же в такой обстановке,
считаю, просто преступление!
Нам предстояло одолеть Многу, а мост через нее противник держал под сильным