— А ну, кто там, выходи! — крикнул начальник разведки Подкорытов.
Из-за хаты ответили злобно: [141]
— Хто ты, шо пытаешь на кацапской мове? Шо тебэ трэба?
Лязгнул затвор винтовки, и тут же раздался приглушенный вскрик разведчиков. В
крепких руках извивался юркий человечишка с белой повязкой на рукаве. Его винтовка
валялась на земле.
— Ишь ты, мазепа проклятая! — выругался Подкорытов. — Полицай небось!
Кого охраняешь, оккупантов? Есть они в селе?
— Нема. Я на варте. Поставили вот, — он кивнул на тополь, на котором висело
тело повешенного.
— Виселицу охраняешь? — догадался Копенкин.—За что это его?
— То жинка. Радянских генералов годувала. Это ее хата.
— А ты вроде не радянский теперь? — вскипел Подкорытов. — Вот займешь этой
жинки место, иуда!
Он шепнул что-то Копенкину. Партизан согласно кивнул головой.
— Ткаченко! — позвал Подкорытов. — Сходи достань где-нибудь лопату.
Тот вернулся вместе со стариком, который рассказал, что утром нагрянули в село
фашисты в фуражках с черепами и вот этот ублюдок, Тимох, выдал им Марийку,
знатную свекловичницу. Она, мол, кормила генералов, когда они зашли к ней на отдых.
За эту услугу Тимох получил от немцев Марийкину хату.
— А ну, хлопцы! — скомандовал начальник разведки.
— На сук его, немецкого холуя!
Через пять минут все было кончено.
— Но куда же они пошли, генералы? — допытывался Копенкин у старика.
— Весь день сильный бой шел. Где? А в Шумейкове. Это тут рядом...
— Идемте, товарищи, пока ночь, — сказал Копенкин. — Проводить хочешь? Не
надо, дедушка. Полезай-ка лучше на печь. Тебя, кажется, никто с нами не видел...
* * *
В роще перед партизанами предстало страшное зрелище. Словно злая буря
пронеслась над нею, вырвав с корнем и изуродовав кусты и деревья. И повсюду —
трупы наших бойцов и командиров — в изорванной окровавленной [142] форме, с
оружием, зажатым в руках. Над урочищем стояла суровая тишина, и лишь где-то внизу,
в овраге, чуть слышно позванивал ручей.
Копенкин снял с головы шапку-кубанку с широкой красной лентой, скорбно и
взволнованно сказал:
— Всей своей черной кровью за все злодейства оплатят фашисты. Поклянемся,
товарищи!
Он произносил слова партизанской присяги, и весь отряд дружным шепотом
повторял за своим командиром:
— Перед лицом Родины я торжественно клянусь: за сожженные города и села,
страдания и муки жен, детей и матерей наших буду мстить врагу жестоко, беспощадно
и неустанно до тех пор, пока последний фашистский гад на нашей родной земле не
будет уничтожен. Кровь за кровь, смерть за смерть!
...Всю осень отряд Копенкина будет рейдировать по северо-западным районам
Полтавщины, выводя попавших в окружение бойцов и командиров Красной Армии,
активно разведуя силы и расположение фашистских войск. В ноябре отряд соединится с
партизанами, действовавшими в Гадячском и Миргородском районах.
Сильнее смерти
1
Завывает пурга за окнами, но на печи тепло и уютно. Слышу, как звучно
потрескивают дрова, и кажется, что жаром прокалило каждую косточку. Хозяин, дядька
Михалко, тихонько шаркая валенками по свежевымытому полу, обращается ко мне:
— Отогрелся, хлопче? Скоро вечерять будем.
На столе дымятся щи, и мне представляется все недавнее, как страшный кошмар...
Тогда, в Шумейкове, разорванной майкой перевязал раны на окровавленных
ногах. Гимнастерку надел на голое тело. Изрезанные осколками сапоги валялись
неподалеку. Потянулся к ним, но остановил крик: «Нихт!» Подталкиваемый
автоматами, поплелся к дороге, видя, как следом двое гитлеровцев конвоируют какого-
то раненого командира. [143]
У дороги нас ожидали две подводы, вокруг которых толпились наши командиры в
изодранном обмундировании и босые. Их плотным кольцом окружали автоматчики. В
стороне стоял немецкий офицер. Он что-то говорил и всякий раз поворачивался к
переводчику, человечку в какой-то непонятной полувоенной форме. Тот переводил:
— Германское военное командование призывает всех пленных красных
командиров к благоразумию. Оно предлагает назвать комиссаров, коммунистов и
жидов. Есть такие среди вас?
Напряженное, тягостное молчание.
— Таковые отсутствуют? — удивился переводчик вслед за офицером. — Тогда
сами поищем!
У офицера остекленели глаза, когда он осматривал нас. Подступил к одному, затем
к другому, злобно выдохнул: «Виходить!» И разрядил в них пистолет. Закричал что-то,
как залаял. За ним едва успевал переводить тот, в полувоенном:
— Как заявляет господин офицер, мы есть гуманная власть. Сейчас не могущие
идти поедут. Все другие пойдут впереди подвод. Обувку вам дали большевики, которые
нами уничтожаются. Мы освобождаем вас от таких подачек. Пойдете разутыми, как
выражается господин германский офицер, в чем родила мать!
Нас, раненных в ноги, в самом деле посадили на телеги. Другие, с перевязанными
руками и головами, с повязками, перехватившими грудь, побрели по дороге.
На нашей повозке разместилось четверо, не считая возницы. Им оказался...
Максунов! Одетый в гражданское, наш старшина-хозяйственник сейчас, пожалуй,
ничем не отличался от мужиков-селян, которые правили соседними повозками.
Встретившись со мною взглядом, он сделал незаметный жест пальцем, прижатым к
губам, — молчи! Причмокивая, Максунов подгонял своего тихоходного мерина и,
косясь на конвоиров, шептал отрывисто:
— Что с Бабенко, спросишь? Убит он... Знаешь, как у нас тогда вышло?.. Я узнал,
что Бабенко хотел идти в партизаны. Он вспоминал отца, которому в гражданскую
войну довелось партизанить вместе с Боженко, соратником Щорса. Увлекшись
разговорами, в вечернем сумраке не заметили, как поехали по другой дороге. И вдруг
натолкнулись на немцев, залегших у реки. А он ведь какой, Бабенко? Зажигался как
порох! — озираясь по сторонам, [144] шептал Максунов. — Мне крикнул: гони! Сам —
за карабин. Давай стрелять. Но немцев оказалось немало, и они обрушили огонь на нас.
Стали окружать. Бабенко сорвался с телеги. «Тикай, Максунов, — кричит, — а я
поборюсь, если драка такая!» Слышу, рвутся гранаты, автоматные очереди строчат над
самой головой. Потом стихла перепалка. Ну я ночью в село дотянулся. Утром — тут как
тут немцы. Люди переодели меня в гражданское. В полдень мобилизовали как жителя,
вместе с транспортом, и — сюда. Но мы еще посмотрим... — загадочно закончил
Максунов.
В моей душе, признаться, зародилось сомнение: не оставил ли Максунов Бабенко
одного? Тем более сейчас он как-то заискивал передо мною, вроде бы оправдывался.
Он словно прочел мои мысли:
— Наверное, думаешь, что я удрал от Бабенко? А ведь он впопыхах схватил мой
карабин, и я остался безоружным!
Наше скорбное шествие проходило по большому селению. На улицах нас
сопровождали сочувственные взгляды жителей. Не боясь конвоиров, бросали нам хлеб,
мясо, сало... Максунов заметил, как одна из молодиц, пряча за спиной сумку, глядела на
мои окровавленные ноги. «Давай мне, я ж — цивильный!» — сказал он ей. Но та
бросила скороговоркой: «Отдам, кому надо!» — и, улучив момент, кинула сумку за мою
спину. В ней оказались крепкие солдатские ботинки.
Надсадно скрипели колеса. Болели и стыли ноги. Трое раненых, съежившись,
дремали рядом. Тем временем наступали сумерки. Вскоре конвоиры согнали нас с
телеги: «Вег, вег, русс! Ми путем ужинат!»
Мы прибились к пешей колонне, а конвоиры вываливали на телегу снедь и
выпивку. Боясь, что они отберут у меня ботинки, я спрятал их под гимнастеркой.
Приближалось лесное урочище. Конвоиры продолжали пиршество. Один из них
пьяно запел: «Вольга, Вольга, мать родная...»