Вдруг в вечернем сумраке раздались крики. Я увидел, как Максунов нахлестывает
лошадь, а конвоиры валяются на земле и что-то вопят. Телега неслась к лесу. Максунов
резко размахнулся, и на месте, где копошились фашисты, рванула граната.
Вся наша колонна всполошилась. Закричали в разных концах конвойные, ударили
автоматные очереди. [145]
И когда затихло вокруг, стало слышно, как где-то у лесной опушки жалостливо и
тревожно ржала лошадь. Ушел ли Максунов или догнала его вражеская пуля? Кто
знает...
Истекал первый день наших хождений по мукам.
Поздним вечером нас водворили в опутанный колючей проволокой лагерь на
окраине города Лубны. Голод уже не ощущался, лишь сильно хотелось пить. И тут
немцы вытащили резиновые шланги, брызнула вода. Гурьбой бросились люди с
консервными банками и пилотками в руках. Но им в лица ударило вихрем брызг.
Конвоиры издевательски захохотали: «О, рус, как это, умывался с дороги? Так? Тепер
ушин кушайт!»
Зябли пленники в намокшей одежде под открытым осенним небом. Усиливался
резкий порывистый ветер. И вдруг чья-то рука легла на мое плечо и тихий голос
произнес: «Товарищ лейтенант, это я — Еременко». Боже мой, наш связист, откуда?! Он
же остался за Сулицей, когда к нам подкрался баркас с фашистами. «Вот плащ-палатка,
— шептал он. — Накиньте, согреетесь... Я сразу вас приметил, но ждал, пока стемнеет.
Ведь рядовому составу общаться с вами, командирами, немцы запрещают. Я пойду!» —
«Погоди, — говорю,-—что с вами тогда случилось?» — «Я потянулся к винтовке, а тот,
здоровенный, ну, что про Мазая и зайцев говорил, выбил оружие из моих рук и
придавил меня к земле. Услужил немцам. Он, сволочь, и теперь у них в услужении,
издевается над нами. Особенно надо мной. Нынче ночью мы его прикончим. А вы что,
никак ранены? Я пойду, товарищ лейтенант», — поспешно сказал Еременко и исчез.
Как оказалось, навсегда. Друг мой верный, солдат несгибаемый! Как же тяжко,
когда уходят такие, как он, чтобы никогда больше не встретиться!..
Затем на этапе наших переходов были селения: Хорол с огромной силосной ямой,
в которую фашисты насильно сгоняли или сбрасывали пленников и те насмерть давили
друг друга в огромной живой куче; Семеновка, где мы ночевали на широком плацу при
свете прожекторов и под непрестанной пулеметной стрельбой и где всю ночь
окрестности оглашались стонами раненых и криками умирающих. На четвертый день
попали в Кременчуг и, проведя ночь в пересыльном лагере, оказались на
железнодорожной станции. [146]
Нас загнали в открытые грузовые вагоны, в которых до недавних пор перевозился
уголь. Черная пыль вихрилась, ела глаза, скрипела на губах. Охранники, устанавливая
на крышах переходных площадок турельные пулеметы, с откровенной злобой и
наглыми усмешками поглядывали на нас. Вскоре донеслось на ломаном русском:
— Внимание, внимание! Наш поезд отправляется. Германское командование
предупреждает о всяких попытках к бегству. Ехать только сидя, всякое желание
подняться в вагонах на ноги будет подавляться огнем. Нельзя двигаться, разговаривать,
смеяться. Это карается смертью. В добрый путь, красные командиры. Вам предстоит
веселое путешествие. Вам обеспечено будущее нашим фюрером и Великой Германией!
Даем практику, как будем ехать!
Громкоговоритель замолк, и сразу по нашим вагонам-коробкам ударили
пулеметные очереди. Те, кто стоял, повалились на сидящих. Лежать на полу никак не
позволяла неимоверная теснота.
Ехали долго. Короткие дни сменялись долгими ночами. Мы не спали, скорее,
забывались в тяжелой и изнурительной дреме. Ночное бдение переносилось особенно
мучительно: нам просто не давали спать. Во время стоянок на соседних
железнодорожных путях останавливались немецкие воинские эшелоны, следовавшие
на фронт. Тогда вслед за пулеметными очередями над нашими головами разносилось:
«Рус, пой: «Бронья крепка, и танки наши бистры!», «Найн, тавай эту... «Любьимый
город мошет спат спокойно!».
Мой сосед, капитан-танкист, раненный в голову, не смыкал глаз ни днем, ни
ночью. Шептал черными губами: «Глумитесь над нашей бедой, сволочи. Но придет ваш
черед, тогда узнаете!»
На четвертые или пятые сутки поезд наконец остановился, и на фронтоне
небольшого старинной кладки здания вокзала мы прочитали: «Владимеж», а чуть ниже
— «Владимир-Волынский».
— Вот куда нас занесло! — оживился капитан-танкист. — Отсюда же я войну
начинал. Ох, и дали тогда по зубам этим мерзавцам!
Кто-то вполголоса заметил: «Тише, не на трибуне». А он в ответ: «Это на своей-то
земле шептаться? Черта им лысого!» [147]
2
...После ужина дядька Михалко погасил лампу и, укладываясь на скрипучем
диванчике, долго ворчал на свою безнадежно больную жену. За столом он поднес мне
стаканчик мутной свекольной самогонки, но хозяйка бурно запротестовала: «Не смей!
Отравится! Не видишь, он сголоженный! Ох, война, чтоб ей лихо!»
Враз, вижу, сник мой хозяин. Объяснил: «Знаешь, ведь наш сын в Красной Армии.
Ты, стало быть, при ней помалкивай. И вообще на людях рассуждай меньше. Чувствую,
что ты русак, а ведь среди нас, западенцев, встречаются разные».
Еще долго дядька Михалко не мог угомониться на своем деревянном диванчике.
Всхлипывала и вздыхала хозяйка. А я блаженствовал на горячей печи, но время от
времени тяжелые воспоминания вновь и вновь тревожили мое сердце...
* * *
Итак, Владимир-Волынский! Старинный город, древними легендами овеянный
край! Еще на уроках истории в школе узнал я о его суровом и славном прошлом. Эта
земля содрогалась под несметными ордами Батыя и Бурундая. Дымился в пепелищах
Владимир, и как стон была песня полонянок. Но в дремучих лесах Волыни всегда
вставали на священную борьбу богатырские рати, вызволяя своих людей из ярма
чужеземцев. Так было в древние годы и позже, когда казачьи полки Данилы Галицкого
и Богдана Хмельницкого громили под стенами города и в его окрестностях ордынцев и
шляхтичей. Помнила Волынь и конников Буденного, и дни золотого сентября 1939 года,
когда сюда пришла долгожданная Радяньска Влада...
А совсем недавно здесь насмерть стояли пограничники, полки генерала Потапова
и противотанкисты генерала Москаленко. Ушли червонные орлы, оставив на своем
пути множество безвестных могил, ушли с непреклонной верой в то, что настанет
время и они вернутся.
...Лают овчарки, кричат охранники. Нас выводят из вагонов, строят в ряды.
Смотрю — люди приободряются. Доносится шепот: «Выше, товарищи, головы. Как
воины, но не пленники, промаршируем перед своими!» И вот шествуем по затихшим
улицам города. По булыжным мостовым гулко печатаются наши шаги. [148]
Вошли в широкие ворота. У ворот темнеет сторожевая будка. Приближаемся к
просторному плацу. И вот уже впереди кого-то жестоко избивают. В бешеном брехе
захлебываются огромные овчарки. Стоим под холодным дождем час, другой, третий...
Промокли до нитки. Моя раненая нога вконец одеревенела. Еще вчера в вагоне один из
наших товарищей — военврач, осмотрев мои раны, успокаивал: «Делаешь, как
советовал, примочки с мочой? Вижу, затягивает, через неделю, другую плясать
будешь!» Но сейчас под холодным дождем нога, кажется, болит пуще прежнего.
Дошла наконец наша очередь до «санобработки». Это очередное издевательство.
Ледяная вода из шлангов окатывает с головы до ног, а довольные фашисты орут во все
горло: «Рус, вша не будет!»
После начался отбор раненых и больных в лазарет. Мой сосед, низкорослый
младший лейтенант-сапер, рассоветовал туда идти: опять эти изверги какую-нибудь