траву, чтобы хоть как-то утолить голод. Через час вновь оказался там, где сошел на
берег. Остров, к счастью, оказался небольшим.
Долго вглядывался в речную даль, ожидая какой-нибудь спасительной лодчонки.
К вечеру я уже подумывал притулиться где-нибудь на ночлег в тихом местечке, чтобы
меньше досаждал пронзительный ветер. И в тот момент в волнах темной точкой
мелькнула лодка! Я вскочил, закричал, стал размахивать руками.
И вот маленькая двухместная лодка приближается к берегу. Кто в ней?
Лодкой управляла женщина. Ловко орудуя веслами, она подогнала ее к самому
берегу. Взглянув на меня, удивилась: «Кто ты, как здесь очутился?» Я коротко объяснил.
«Садись!» — бросила, будто приказала. По пути спасительница рассказала о своем
житье.
У Дарьи на берегу двое детишек. Втроем живут в землянке, которую пришлось
рыть ей самой. Деревню сожгли немцы. Все продукты, что удалось спасти, еще зимой
съели. Хнычут дети, украдкой от них она плачет сама. Дарья промышляет на реке с
маленьким бреденьком. Долгими часами скитается по речной пустыне. И часто
возвращается ни с чем. В поисках добычи и оказалась она вблизи от острова. На мое
счастье!
Окончательно доверившись Дарье, делюсь с ней самыми сокровенными мыслями.
Она, испугавшись, машет руками: «Не моги! — И сквозь слезы говорит: — Там, на том
берегу, враз на веревке окажешься! Они за вашим братом охотятся. Им за вас награды
обещаны».
Потом до самого берега Дарья молчала. Так же молча причалила лодку, спрятала в
прибрежные кусты весла. Взяв пустой мешок, сказала: «Идем. В землянке
переночуешь. А я возьму что-нибудь теплое и лягу под лодкой».
Я не хотел стеснять детей и сам лег под лодку. Там было тихо и тепло. Ведь я
лежал на шубе, принесенной заботливой Дарьей. [164]
3
— Эй, очнись!
Увлекшись воспоминаниями о происшествии на Днепре, я в своем укрытии
пригрелся под солнцем и задремал.
Двое мужчин, одетых в полувоенную форму, стояли передо мной. Я сразу понял,
что это не иначе, как полицаи. Вот ведь как нелепо попался к ним в руки.
Я почти угадал: один из них был старостой, другой — полицаем.
Они привели меня в дом старосты. Себе и полицаю староста налил в стаканчики
самогонки. Выпив, они закусывали, смачно чавкая. Я глотал голодные слюнки.
Попутно велся допрос. Кто, откуда, куда следую? Я отвечал.
— Значит, идешь домой. А документ маешь?
Я пожал плечами: откуда?
Оба наперебой стали убеждать меня, какой у них в районном городке Турове
добрый шеф жандармерии. До меня тут, в Черничах, немало, мол, побывало таких же,
как я. Их посылали в город, и там они получали пропуска домой. Это все, надо сказать,
выглядело довольно заманчиво. В самом деле, почему бы не воспользоваться
официальным документом для своих целей, облегчить свою задачу?
Я направился по большаку в Туров. Но на полдороге остановился: «Куда и зачем
идешь? В лапы врагу, добровольно? Или мало тебе фашисты зла причинили? Слюнтяй!
Кому ты поверил? Прохвостам! Забыл, что тебе Дарья говорила? Вернись, пока не
поздно!»
Я то замедлял шаг и поворачивал обратно, то вновь неуверенно брел к Турову.
«Без документов ты — вне закона. Каждый может прикончить. Сгинешь бесследно. Иди
в Туров!»
До города шесть километров. А шел до него чуть ли не полдня.
И вот наконец Туров. Утверждают, что он старше Киева. Но в отличие от него так
вот и остался маленьким, провинциальным городком. Правда, стоит он на Припяти —
главной белорусской реке.
Я шел мимо церкви. Как раз окончилась вечерняя служба и на улицу стали
выходить верующие. Какой-то здоровенный тип в длинной кавалерийской шинели и с
[165] белой повязкой на рукаве подскочил ко мне и, пристально вглядываясь, спросил:
— Куда ходит пан?
Я ответил.
— Идем! — приказал он мне.
В полиции как в полиции. У стены — ружейная пирамида. У двери стоит
караульный. Шагнул мимо, и замерло, словно оборвалось что-то в груди. Вот и все —
конец!
Ожидать пришлось недолго. Начальник полицаев — юркий и разговорчивый
человечек в кожаной куртке, перекрещенной ремнями, бойко осмотрел меня с головы
до ног, спросил о том же — кто я, куда иду и откуда родом. Я отвечал то же, что и
старосте. «Жди. Скоро шеф будут», — заключил начальник полиции.
Вскоре пришел начальник жандармерии. Тучный, седой, но вид добродушный. За
ним следовал маленький, щуплый как мальчишка переводчик. Звался он паном Лексой.
Жандарм уселся за стол. Полицай, торопясь и сбиваясь, рассказал Лексе обо мне.
Тот перевел начальнику. Жандарм что-то сказал, и Лекса взялся за бумагу.
Я глазам не поверил, когда жандарм неторопливо достал из кармана вечное перо,
черкнул коротко на листке и поставил печать. Что-то сказал по-немецки, и переводчик
дал мне такой наказ:
— Иди не лесными глухими тропами, чтоб не погибнуть от разных бандитов, а
все — большаком, большаком. Розумиешь? То-то. Заходи в деревнях прямо к старостам.
Они дадут ночлег. Ты теперь под нашей опекой. Ферштейе, чи то понял?
Я кивнул, все еще не веря в удачу.
— Этот пропуск до Лельчиц. Знаешь такой соседний город? Там зайди так же в
жандармерию, и никуда больше. Получишь пропуск. Опять с великий германский орел.
До самого дома! Чуешь? Все, топай!
Я двинулся к дверям. Но сзади сказали:
— Стой, пан!
Опять сердце замерло. Начальник жандармерии что-то снова сказал переводчику,
и тот передал мне:
— Шеф желает пану счастливый путь. Не погиб на войне, не сгинь тут. Так.
Теперь иди! [166]
От Турова до Лельчиц, как свидетельствуют дорожные указатели, пятьдесят два
километра. Большак пролег по густому лесу.
Я шагал в приподнятом настроении и весело поглядывал вокруг. Пробуждаясь,
оживала природа. Гомонили птицы, звенели ручьи. В низинах еще лежал снег. Оттуда
тянуло сыростью.
Солнце пригревало все сильнее. Небо светилось бездонной голубизной.
Дышалось легко и привольно.
По дороге встречались усадьбы лесников или хуторки в два-три домика. Хозяйки
охотно кормили и поили, а мужчины оделяли щепотками домашнего табака,
перемешанного с пахучим вишневым листом. Меня никто ни о чем не спрашивал.
Видимо, здешним жителям нередко доводилось встречаться с «окруженцами».
Пропуск, выданный в Турове, мне пока ни разу не понадобился и лежал в кармане
пиджака.
Забегая вперед, скажу, что «пропуск» этот был при мне до самых Брянских лесов.
В партизанском штабе наш переводчик Борис Белявский, едва глянув на бумагу,
удивленно вскинул глаза на меня. Насмешливо, но еще более сочувственно произнес:
— Ну и дурень же ты, браток! Сколько времени играл со своей смертью в прятки!
Это ж — путевка в могилу! И шел ты с ней из такой дали. Как только остался живым-
невредимым? Слушай, что тут написано: «Постен Лельчицы зих морден». Это значит:
«Служба Лельчиц должна убить».
Через полгода, когда наши партизанские отряды пришли в Полесье, мне пришлось
допрашивать пленного офицера фашистской службы безопасности. Я попросил Бориса
спросить у гитлеровца, зачем в жандармерии Турова выдавали подобные «пропуска».
Цинично усмехаясь, лейтенант ответил:
— О, это было хитро задумано, но часто срывалось. Ваш народ мешал нам. У нас
было мало сил, чтобы выловить всех окруженцев и бежавших военнопленных. Тогда в
окрестных городах организовали так называемые сборные пункты. С помощью старост
и полицаев пытались приманить такими пропусками. А в Лельчицах находилась
«зондеркоманда». Она уничтожала всех пришедших с пропусками.
...Ближе к Лельчицам мне не раз приходилось предъявлять «пропуск» старостам и
полицаям. Они делали [167] вид, что понимают по-немецки, и важно кивали головой.