— Партийным работником ты остаешься во всех своих ипостасях, — отвечала она, — для этого не нужно назначать тебя в партаппарат. А профессионально ты, я считаю, в основном литератор. Природный, так сказать. Еще в подполье, в 1915 году, начинал с ученической журналистики.
Пересветов пошел в ЦК. Там ему предложили заведование агитационно-пропагандистским отделом одного из райкомов партии в Москве. Константин изложил товарищам все, о чем было говорено с Ольгой, а когда зашла речь о выборе для него основной штатной должности, просил направить его на научную работу с заданием написать книгу по политической истории царской России начала XX века.
— Я готов идти на любую работу, куда меня пошлет ЦК, — говорил он. — Партия меня вырастила, воспитала, вложила мне в руку перо, дала образование. Прошу только об одном: дать мне возможность полноценно возвратить ей все, что потрачено было на меня за одиннадцать лет моего пребывания в ее рядах.
Учитывая не меньшую в те годы потребность в коммунистических научных кадрах, чем в работниках партийного аппарата, в ЦК пошли навстречу Пересветову. Решено было направить его на научно-исследовательскую работу в институт истории. Кроме того, он согласился одновременно работать редактором в издательстве, выпускавшем историческую литературу и учебники по истории.
…Близилась весна и с ней пора глухариных токов. Мечислав, лесничий, большой друг и одноклассник по пензенскому реальному училищу, которое Костя окончил в 1916 году после ареста в Еланске, этой зимой слал ему письмо за письмом, зазывая к себе в северные леса, где они однажды вместе охотились. В Москве Пересветов, как ни хотелось ему поскорее «зарыться» в библиотеках и архивах, все еще продолжал «жить газетой» и не мог до конца разобраться: следовало ли ему уходить из «Правды»? Это выбивало из колеи. Не вредно бы дать отдых нервам, сменить хотя бы на время обстановку. И он телеграфировал Мечику, что выезжает.
За день до отъезда ему позвонил Сандрик Флёнушкин, единственный Костин друг из бывших икапистов, работавший экономистом в Госплане СССР. В институте они были партнерами по баскетбольной команде, а потом вместе ездили в научную командировку в Берлин. Узнав, куда Костя собирается, Флёнушкин загорелся желанием сопутствовать ему в глухариной охоте, о которой слышал столько любопытного.
— Ружья у меня нет и не надо, мне лишь бы по лесу пошататься, — говорил он. — На охоте никогда не бывал, а городская суетня осточертела… В Госплане договорюсь, на несколько дней отпустят.
— Ружье-то мы тебе достанем, не у Мечислава, так у кого-нибудь из его лесников, — отвечал Костя, обрадованный этим звонком. — И сапоги тоже. Только вот осилишь ли ты ночное шлянье по топкому весеннему лесу?
— Клянусь! Ни одной жалобы от меня не услышишь. Заранее готов на любые испытания.
Словом, поехали вместе, Костя в охотничьем снаряжении, а Флёнушкин в городском костюме и штиблетах. Днем не отходили от вагонного окна, любуясь беспредельными лесами, которые, точно волны морского прибоя, то подступали к железнодорожному полотну, то открывали взору поля, наполовину еще заснеженные.
Ехали весело, — смуглый долговязый Сандрик, никогда не унывающий острослов, в роли дорожного спутника был незаменим.
Мечислав принял гостей в своем сосновом доме посреди лесной поляны такой же крепкий, веселый, краснощекий и рыжебородый, как три года тому назад. Не менее радушно, чем Костю, встретил он его спутника. Гости явились как раз к обеду, и на стол им по тарелке жирных горячих щей подала молодая женщина в деревенском сарафане. Краснея до ушей, Мечислав представил ее как свою жену. Эта неожиданность порадовала Костю; он знал, что его старый друг столько лет мучился неразделенной любовью к их общей знакомой певице, бывшей пензенской гимназистке. Когда Татьяна Ивановна вышла за вторым блюдом, Мечик сказал:
— Извини, Костя, я тебе про нее не написал. Дочь лесника. Не ахти как образованна, четыре класса только и закончила. Но славная, заботливая, мы с ней недавно слюбились… Ей-богу, чувствую себя счастливым, даже не ожидал этого! Про Соню и вспоминать перестал, да, собственно, и вспоминать-то было нечего…
Вечером того же дня втроем шагали по лесной дороге. Ружье, сапоги и стеганая куртка для Сандрика у Мечислава нашлись. По его словам, на днях ему рассказали что-то фантастическое про большой ток в непроходимом болоте верстах в семнадцати отсюда. Там никто не охотится, глухари размножились, их там токует до сотни. Пятеро охотников из Архангельска пожадничали, решили забраться в самую сердцевину тока. Лезли долго, проваливаясь в воду, под вечер выбрали себе по сухой кочке, переночевать. Костра не разводили, глухари уже стали слетаться, — так и промерзли всю ночь на кочках. Зато выслушали настоящий глухариный концерт! Подходить к певцам по воде было неудобно, палили много по случайно подсевшим поближе птицам и, как видно, расстоянием не стеснялись. Стреляли все пятеро, а только двое подобрали добычу, причем самый неопытный, впервые охотившийся на току, взял двух, другой одного. Вину свалили на ружья: «Плохо бьют!»