Для чего было мне вымышлять искусственные сюжетные «загибы», амальгамируя высокое с низким, если характер Сергея достаточно выявлялся в подлинных происшествиях, которые мне оставалось литературно обработать? Коверкать его образ в карамазовском духе было бы кощунственным оскорблением его памяти. Да и зачем? Романтических обстоятельств в его жизни было, может быть, меньше, чем у Павки Корчагина, — так ведь Сергей интеллигент, порвавший со своей средой, внутренняя жизнь у него богаче внешней событиями. Искусственно навязанный ему «сверхромантизм» лишь исказил бы исторический облик большевика-интеллигента моего поколения.
Беседа с Вильямом Юрьевичем напомнила мне, что ведь это он в отзыве издательству охаял мой первый роман о Сергее. Теперь он противопоставляет его «философско-нравственной» литературе. Но уж если бы Обозерский у меня в чем-то поступил безнравственно, так В. Юр. в своей критической рецензии не преминул бы это отметить, а он такого упрека ему не сделал. Не знаю, что он имел в виду под приставкой «философско»-нравственной; Флёнушкин говорил мне, что ему попалась брошюра кого-то из литературоведов, где на 125 страницах слово «философия» и производные от него употреблены 128 раз. Девальвации подвержены, к сожалению, любые научные термины.
Вообще же я писал, заботясь не о жанре, а о всестороннем, по возможности, отражении жизни, стараясь уяснить себе и читателю, почему и как прожитое мною время формировало у людей социалистическое сознание.
Теперь о повести, которую пишу сейчас. Неужели мне толкать в пучину расщепленного сознания человека глубоко идейного, у которого слово не расходится с делом, проверенного жизнью бывшего чекиста, пролившего немало своей и чужой крови и в завоеванное мирное время отдающего себя борьбе за счастье наших внуков и правнуков, организуя в доверенном ему интернате образцовую школу будущего? Вряд ли Федор Лохматов, взятый в его прототипы, заслужил подобную психологическую экзекуцию над его памятью.
В повести у меня будут, конечно, и отрицательные персонажи, противники педагогических исканий и т. д. Но во-первых, тематику их диалогов с Лохматовым составят не философские, а педагогические проблемы. Уже поэтому доводить их внутренние трагедии до гомерических масштабов с выведением на сцену мифологического черта или Великого Инквизитора вряд ли мне понадобится. Во-вторых, повесть должна быть написана одним пером, без композиционного перекоса, противопоказанного эстетически. Наконец, вряд ли я как автор гожусь для таких премудрых заданий, да и охоты у меня к ним нет, пишу как умею.
В борьбе за оперирование нравственных опухолей, подобных двойничеству, хирургический скальпель Достоевского в умелых руках, конечно, пригоден и сейчас. Но ведь оправдывает себя на путях воспитания нового коммунистического человека и нравственная «терапия» Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого, Чехова, органически освоенная социалистическим реализмом, в свете марксистско-ленинского учения. Нам важно показывать не столько двойничество само по себе, сколько пути избавления от него заболевших им наших товарищей. Как Достоевский вступался за «маленьких людей», искалеченных старым строем, так советские писатели обязаны у нас вступаться за тех, кого калечили извращения социалистического строя, будь то при культе личности или в другие годы. Разумеется, не оправдывать их огульно, — бывают и добровольные нравственные калеки, жертвы собственной корысти, — а выяснять причины и личные обстоятельства, вызвавшие искажения человеческого образа и подобия.
Экспериментальная душевная хирургия Достоевского была односторонне направлена на исследование психики неуравновешенного, выбитого из колеи человека, индивидуалиста, скептика, пессимиста, разочарованного в жизни или «юродивого во Христе», так или иначе изувеченного крепостническим гнетом и обществом доминанты денег («люди гибнут за металл»). Тогда рождались в искусстве и Мефистофель, и Великий Инквизитор с бесчеловечными проповедями «вседозволенности»; а у нас доминанта — честный труд на пользу общества, в литературе нужен прежде всего образ человека цельного склада, активного, умеющего на деле сочетать личный интерес с общественным.