То, что он сделал потом, сам себе объяснить бы не смог, как, впрочем, и этот свой внезапно вырвавшийся из глотки вопль, и гигантский прыжок вверх по лестнице. Будто кто-то другой совершал за него эти не свойственные ему действия. Но и дальше тоже... Нагнувшись, Юрий Анатольевич без особого, как ему показалось, труда приподнял упавшего и резким движением сбросил вниз в подвал. Постоял, не разгибаясь, прислушиваясь, как медленно, но непрерывно пересчитывает ступени падающее тело - звук потерялся где-то в глубине, должно быть, у самого подножья лестницы. Наконец, выпрямился, подобрал с полу брошенную раньше проволоку, водрузил на место решетку и, стараясь не заглядывать в клубившуюся за ней тьму, аккуратно продел концы проволоки в петли отсутствующего замка и тщательно закрутил, замотал, привел все в прежний вид. А вслед за тем вышел в пустынный двор, пересек его и через несколько минут был уже дома...
- Ну, как там безутешный вдовец? - осведомился следователь Пальников у красивой секретарши Лизы. Как-то так получилось, что они продолжали встречаться, то ли по ходу следствия, то ли просто так, по взаимной склонности, хотя, случалось, сильно друг друга рздражали. Лизина прямолинейность была из ряда вон, и Паша нередко задавал себе вопрос, смог бы он влюбиться в женщину, которая вечно норовит всю правду выложить. О тебе. О себе. О каждом.
Всякий раз, выслушав беспощадно правдивую фразу вроде того, что, вот, мол, какая она, Лиза, дура, упустила Гришку, сидела бы сейчас в Аргентине, в Рио-де-Жанейро (в Буэнос-Айресе, мысленно поправил Паша), а не в этой пыльной и грязной дыре - российской столице, Павел говорил себе: конечно, дура, ещё и хамка, беспросветно темная, к тому же. Сейчас допьем кофе, мороженое доедим (другого угощения Лиза не признавала) - и по домам, и довольно с него. Но стоило дуре и хамке через пару дней позвонить - и он летел на рандеву, будто бабочка в огонь, и вопрос о том, может или не может он влюбиться в столь чуждое ему существо, снова повисал в воздухе. Да, красота - это страшная сила, как говаривала великая Фаина Раневская в старом-престаром фильме "Весна"... А Лиза в самом деле хороша была несказанно, напоминая всем обликом - те же безупречные черты и линии, нежные, будто восковые краски - юных японок, украшающих собою настенные календари. Только те кокетливы, манящи и загадочны, российская же их подружка этих достоинств начисто лишена. Взгляд ясных, великолепно от природы оттушеванных глаз не затуманится, не позовет безмолвно "иди ко мне", а ведь это умеют девушки куда менее красивые. И в улыбке никакой тайны - холодна и часто насмешлива, а уж откроет красавица рот, если, не дай Бог, разгневать, - святых выноси...
Недаром же у Павла соперников нет - если не считать тех, что на его спутницу на улице оборачиваются. Но и его - единственного на данный момент вздыхателя (ему, впрочем, все ещё приходилось считать их отношения чисто деловыми) не слишком ценит эта Лиза, которой Бог будто в насмешку подарил внешность кинозвезды, а ум и характер малообразованной, не слишком интеллигентной подмосковной девчонки.
Были и ещё несообразности, занимавшие Павла. Вот, к примеру, как это у простенькой курносой медсестры из местной больницы и угодившего в эту больницу с травмой строителя-лимитчика, сбежавшего в ридны Карпаты при известии, что ему предстоит стать отцом, уродилась эдакая красавица? Западенцы, впрочем, красивый народ...
Одним словом, мысли молодого следователя безостановочно толклись на этом пятачке, чего бы, безусловно, не происходило, будь Лиза обычной, даже просто хорошенькой секретаршей. Но обычными, вполне даже вульгарными были только её манеры. Это Павел видел отчетливо, но устоять не сумел, хотя и сам себе не признался пока, что влюблен по уши.
...Сейчас они сидели на берегу озера - того самого, между прочим, в котором несколько недель назад утонула молодая женщина, едва не разбившая семью Станишевских. Странная это история, и Павел несказанно удивился, когда после очередной размолвки, вызванной неуместной Лизиной прямолинейностью, услышал в телефонной трубке знакомый голос, звучавший как обычно, лениво и небрежно:
- Чего в Москве-то маяться в такую жару? Приезжай давай, я тебя на станции встречу, только не перепутай электричку, а то укатишь в Гжель.
По правде сказать, Павел согласился бы и в том случае, если бы над Москвой разразилась снежная буря. А тут и впрямь Москва стала местом, неудобным для жизни: субботним вечером объявили завтрашние тридцать два тридцать четыре без осадков, и он поспешил с утра пораньше за город, на электричку ровно в семь тридцать с Казанского вокзала. Черт возьми, не каждого молодого человека встречает на подмосковной станции такая красотка!
- Так это здесь произошло? - спросил Павел, не получив ответа на вопрос о безутешном вдовце. Лиза как раз, завернувшись в махровую простыню, стягивала с себя мокрый купальник, и эта процедура отвлекла обоих от предмета разговора. Но когда, наконец, махровая простыня упала на траву и обнаружилось, что Лиза не только мокрый купальник сняла, но и в сухой успела облачиться, слегка разочарованный молодой человек задал новый вопрос, так или иначе развивая тему:
- Машина ваша где стояла? Покажи.
- На том берегу, как раз напротив, - безучастно ответила Лиза, грызя травинку, - Туда подъезжать удобнее. А вдовец наш ничего, оклемался, вышел всего на один день и в отпуск отбыл, в Малаховку укатил, сказал - книгу напишет за лето.
- Куда-а? Почему в Малаховку?
- Там дача у него. Между прочим, эту дачу я ему сосватала.
- Тоже мне - сватья... Откуда взялась дача?
- А что такого? Матери моей подруга умерла, а сын её давно уже в Прибалтике живет, женился там. Так что дом пустой стоял - вернее, полдома, а на другой половине родственники какие-то.
- Рассказывай, рассказывай, - подбодрил Паша, слыша по голосу, как угасает интерес рассказчицы к предмету разговора, - Как ты их познакомила?
Померещилось что-то ему. Малаховка и Удельная рядом, две соседние станции, озеро одним концом в Малаховку упирается, а другим - в Удельную. Может, это и есть связующее звено между двумя смертями. Или даже между двумя убийствами. Твердит же старик Коньков, что непременно существует такое звено, только поискать... И потому следователь с любопытством стал слушать дальше, и на подробностях начал настаивать. Выходило так. Однажды Юрий Анатольевич Станишевский, директор, в присутствии своего заместителя и секретаря-референта этого заместителя, а именно Лизы высказался в пользу приобретения дачи поближе к Москве. Сослался на желание супруги. Всегда, мол, дачу снимали, а теперь ей загорелось свою завести. Якобы воля жены для него - директора - закон, любит этот дамский угодник пыль в глаза пустить... И как раз наследники мамашиной покойной подруги объявились сколько лет о них ни слуху, ни духу, а тут в. Прибалтике заварушка, русских без работы оставили, вот они и вспомнили про выморочное именьице, продать решили, чтобы перекантоваться в ожидании лучших времен.
Лиза, услышав новость от матери, пересказала её директору, тот супруге, и она, Лиза, с их разрешения передала приезжим наследникам, опять же через мамашу, домашний телефон Станишевских. Вот и вся её роль, а то "сватья, сватья"..."
Кстати, ей даже неизвестно, за сколько купили-продали. Но наверняка недорого. Мать говорила - родственники, занимавшие вторую половину дома, начали возникать, согласия на продажу не давали, дошло дело до суда, но занималась всем этим мадам...
- Лизок, - задал Паша вроде бы не относящийся к пространному повествованию вопрос, - А все же как вы тогда на берегу располагались? Кто возле вас сидел, не припомнишь?
- Припомню, чего ж? - согласилась Лиза, - Хотя народу много было, кто где... Пацанва сидела кучей, человек десять, ребята и девчонки. Матерились жутко, аж в воздухе висело, Борис к ним ещё подходил урезонивать. Дальше семейство с детишками - эти вообще слиняли, пересели на другую сторону, но неподалеку. Потом тетка с ребенком, дальше ещё две тетки, ещё компания, вроде нас, двое-надвое, машина у них красный жигуль, раньше нас приехали раньше и уехали, ещё до дождя.