- Что это с тобой? - опешила Лиза, - Псих!
- Директор, говоришь, всех баб перебрал и в постели не шибко горазд? Я-то догадываюсь, откуда такая осведомленность, но зачем было отцу моему сообщать? Потому ты утопленницу эту чертову так люто ненавидишь, правда? Отбила рыжая шавка у эдакой красотки...
- Скажи еще, что это я её утопила...
Затормозили рядом "жигули", высунулся водитель:
- Едем, молодые люди?
- Едем, едем! - Паша, приоткрыв заднюю дверцу, попытался впихнуть в машину дрожавшую от гнева подругу, та вывернулась, возникла небольшая потасовка. Пока Паша извинялся перед водителем, Лиза была уже далеко: перебежала на бульвар, направляясь к метро. А, и черт с ней! "Жигули" уехали, а Павел все стоял на месте. Догонять не стал, но и домой не повернул. Смотрел вслед уходящей, не в силах поверить, что так вот дико закончился долгожданный вечер. Пожалуй, и не только вечер - все закончилось, от него отделались, отставку дали, весь этот скандал был просто прелюдией к отставке, неспроста она вела себя так вызывающе. Перед отцом страсть как стыдно, а Коньков - он проще, он поймет...
...И это был ещё не конец горю: вернувшись раньше, чем его ждали, Павел услышал из-за двери: ссорятся старики, кричат друг на друга. Голос отца:
- Обычная хамка, быдло. Пашка - слепой дурень!
- Девка как девка, все они сейчас такие. Благовоспитанную барышню ему подавай - да где ж Пашке её взять? Белогвардейских нянек больше нету...
- При чем тут нянька? Прилично себя вести - вот и все, что требуется, неужели так трудно? Гизела могла - почему же эта малаховская дура хотя бы помолчать не пожелала? За умную бы сошла...
- Гизела... - отозвался. Коньков, и даже из передней Паше слышно было, как дрогнул сипловатый голос. Всегда он подозревал, что старый сыщик неравнодушен был к его матери, а вот отец, убаюканный семейным счастьем, этого не замечал. - Сколько Гизела твоя хлебнула - другая бы в ведьмы записалась, род человеческий истреблять. Ребенок незаконнорожденный, муженек - Господи пронеси, тюрьма, психушка... А она все тебе ангел, гутен морген, цирлих-манирлих, салфетку к каждому куверту. Таких больше не производят. В карете прошлого далеко не уедешь, не помню, кто сказал...
- Двоечник чертов, - в голосе отца уже улыбка, незаменимый гость дядя Митя. Ссоре конец, но что это за разговоры про тюрьму и прочее? Паша постановил непременно в ближайшем будущем это выяснить, а пока повозил ногами по резиновому коврику в передней, покашлял: мол, заканчивайте, я уже тут.
Его появление стариков явно смутило, уж не подслушал ли чего Павел и с чего так рано явился?
- От метро вернулся, - сообщил молодой человек, хотя никто его не спрашивал, очень уж выразительны были физиономии сидевших в комнате, - Мне дали понять, что мое общество более нежелательно.
- Оно и к лучшему, - отозвался Всеволод Павлович, поднимаясь. - Ты, Дмитрий, у нас заночуешь?
- А негде больше. Вся семейка заявилась. На семейной кровати дочка с мужем, стоеросы по диванам расположились, бабка в кухне на раскладушке.
Это означало, что из Швеции прибыла дочь, некогда удачно вышедшая замуж за шведа, который пригрел её и двоих её близнецов от первого брака, увез в прекрасную страну Швецию, вырастил, а недавно вот затеял косметический бизнес в России и, прибившись к химическому гиганту под Тулой, строил там свой цех, в котором предстояло производить мыло, лосьоны, шампуни и прочее. Стоеросы - оба под два метра, почти неразличимые, по-русски говорили, с трудом подбирая слова, мыслительный процесс зримо отражался на каменных физиономиях, однако в бизнесе преуспевали и уже, рассказывал не без гордости Коньков, отпочковывались от родителя со своими предприятиями того же, правда, вида: клопоморы, стиральные порошки, всякое такое... Не бомбы, словом, - говорил Коньков, - Мирный народ эти шведы...
Павел, видевший пару раз этих своих давно отчаливших за рубеж сверстников, чувствовал, что он Конькову ближе, чем экзотические внуки.
- Валокордину накапай, а? - попросил Коньков, вытягиваясь на узком диване в гостиной, здешнем своем ложе, - Сердце что-то жмет.
- Как оклемаешься, расскажешь про тюрьму, психушку и прочее, - сурово сказал Павел, капая в рюмку лекарство, - Я в передней стоял, слышал. О ком это вы? Что за нянька белогвардейская?
- Много будешь знать, скоро состаришься, - как и следовало ожидать, ответил Коньков и зевнул притворно, давая понять, что разговор окончен.
Затянувшиеся каникулы, которые Юрий Анатольевич сам себе, с помощью, правда, своего заместителя, организовал, неминуемо должны были закончиться. Да и лето уходило, убегало даже - так быстро блекли краски, размывались, тускнели. Небо то и дело становилось серым, и дни в конце августа пошли серенькие, невыразительные, событий никаких. Не приходил никто, кроме Гоги - мальчишка ретиво сгребал со всего сада палые листья на дорожку, потом жег образовавшиеся кучи. Сырые листья гореть не хотели, мальчишка приносил бутылку с керосином, раскладывал настоящие костры. Гарь висела над жухлой травой, не уходила из сада, Юрий Анатольевич велел юному пироманьяку больше не приходить, на следующее утро тот явился с матерью, получилось, будто Юрий Анатольевич обидел ребенка, который хотел только помочь...
Это была мелкая неприятность, мучило Юрия Анатольевича нечто более серьезное: неизвестность. Съездив в Москву - надо было все же побывать в институте, договориться, когда на работу выходить, - он из института направился к себе на Белорусский взять кое-какие книги. И обнаружил, что в его отсутствие в подъезде установили черную, неприступного вида железную дверь, а кода - на стене появился ящик с набором цифр - он, Юрий Анатольевич, естественно, не знает. Выйдя в пустынный двор, он беспомощно оглянулся: где эта чертова старуха - старшая по подъезду, когда понадобилась, так нет ее... Юрий Анатольевич был несправедлив: баба Таня уже спешила к нему, и код тут же сказала, и новость недавнюю, потрясшую весь двор, сообщила:
- Нашли окаянного, нашли душегуба этого, Господь не попустил, собаке и смерть собачья, в подвале вон том валялся...
- Мертвого нашли? - неразумно как-то спросил Юрий Анатольевич.
- Мертвее не бывает, - успокоила его баба Таня, - Сгнил весь.
Так и не зайдя домой, Юрий Анатольевич поспешил на дачу, рассудив, что не так уж и нужны те книги, и сам себе не признаваясь, что пугают его московский двор, дом, подъезд, лифт, квартира. По дороге принял кардинальное решение: на работу выйти, как договорились с замом, в начале сентября, в Москву же не перебираться. А что? Дача отапливается, вода в доме... Окрестные дачники, конечно, разъедутся, но кое-кто и останется, сейчас многие стараются московские квартиры сдать... Электричка - ну что ж, ездят же люди. И казенной машиной иногда воспользоваться не грех, хотя в институте могут на это косо посмотреть, нынче времена другие, директор больше не царь, коллеги денежки считать научились...
Нашли, стало быть, клетчатого незнакомца - вот какая была главная мысль, которую Юрий Анатольевич бессознательно отгонял, вытеснял размышлениями об опустевших соседских домах - что ему соседи, он и не знает никого. Но окна по вечерам не засветятся, вот что грустно... Нашли, а когда нашли? Почему Пальников не приехал? Повестку хотя бы прислал... Не к добру это - молчание...
Помучившись пару дней неизвестностью, Юрий Анатольевич решил навестить Лизу Маренко - в субботу её можно застать дома, если пораньше выйти. Предлог по дороге придумается. Сплетница эта, подружка следователя наверняка в курсе, и уж не смолчит, если с ней поучтивее... Юрий Анатольевич считал себя знатоком женской души, и ничто не могло поколебать это его убеждение...
Предлог как-то не придумался, да и не понадобился.
На удивление легко отыскав Лизин дом - ведь и был-то всего однажды вместе с Тамарой в самом начале дачной эпопеи, - он вошел через незапертую калитку, узкой тропкой вдоль забора приблизился к дому и поднялся на крыльцо. Лиза принимала гостя. Но не того, кого втайне надеялся увидеть Юрий Анатольевич. Навстречу ему поднялся из-за стола длинный малый в очках, с неряшливой темной бородкой, протянул руку через стол, задев рукавом и едва не опрокинув цветастый чайник. "Недотепа" - так отзывалась о нем Мира, и правильно.