Надо сказать, что отношения команды с капитаном с каждым днем обострялись, но наконец и им повезло. Они набили полный трюм лучшей в мире олюторской селедкой: капитан — то ли от отчаянья, то ли, как он утверждал, на самом деле ждал своего часа, — глубоко опустил невод, и напали на хороший косяк. Все повеселели, работали не просто с азартом, а словно черти, — и совсем уже не из-за денег, бывает же так — придет святое чувство настоящей мужской работы, и чем больше работаешь, тем больше хочется работать.
Но тут начался шторм — в общем-то так себе, но для МРС все равно чувствительный, по радио, все сейнеры, не успевшие зайти в устья, получили приказ отойти в открытое море и ждать.
Команда, чуть понюхавшая удачи, снова приуныла, но капитан весело сказал: «Не хнычь, ребята!», натянул на лоб фуражку с крабом и решительно повел свой маленький корабль в устья — так очень точно называлось многорукавное устье реки, на берегу которой в нескольких километрах от океана находился приемный пункт рыбокомбината, потому что с океана не было хороших причалов.
Заходить в устья и в хорошую-то погоду далеко не безопасно, а в штормовую — строго-настрого запрещено. Но капитан, невзирая на запрет, смело шел к берегу, предусмотрительно обойдя стороной поселок, чтобы сейнер не заметили с берега.
— Я говорил, что не везет мне на капитанов. Смотри, что, шельма, делает! — Борис так и не понял, с осуждением или с восхищением говорил Аполлон. — Слышал, он и в прошлом году на этом план дал, другие — на умении ловить, а он — на риске заходить в любую погоду в устья. Несколько раз его собирались снять, но он доставлял рыбу на комбинат, когда там уже сидели без работы, а все другие сейнера, полные рыбы, болтались в океане.
Механик Кандей лишь качал головой, побледневший старпом на всякий случай еще раз спросил капитана: «Не дури, может, переждем?», но тот лишь ошалело улыбался в ответ. Тимонин широко раскрытыми недоуменными глазами смотрел то на них, то на берег, он не подозревал, что берег — надежный берег — может таить какую-то угрозу.
Борис сначала с внутренним восторгом принял решение капитана: ему хотелось настоящего морского риска, настоящего дела, а то все сети да сети и проклятый запах скользкой робы, но вскоре смотрел на все это уже безучастно, его жестоко мутило. Он и не подозревал раньше, что будет так плохо переносить море. Рвать его не рвало, и это было еще хуже: он был зеленым и теперь знал, что на свете нет ничего противнее запаха морских водорослей и рыбы, которым было буквально пропитано их маленькое суденышко.
У берега волны были круче и жестче, а когда стали заходить в сами устья, даже Тимонин — по напряженным лицам старпома и свободного механика и дьявольской улыбке Аполлона — понял, насколько это опасно: здесь река встречалась с океаном, кидалась в его объятья, а океан отбрасывал ее обратно,
в месте встречи образовывались водовороты, и маленький сейнер становился почти неуправляемым в них, его каждую секунду грозило перевернуть.
Но все обошлось. Капитан снова сдвинул фуражку на затылок, вытер лоб, старпом, матюкнувшись, ушел вниз, дьявольская улыбка сошла с лица Аполлона.
Капитан заволновался, занервничал, когда подходили к приемному пункту рыбокомбината, и не зря — за такие выходки его запросто могли перевести в матросы или вообще отдать под суд, но капитанов не хватало, четыре мэрэески и так без дела болтались у прикола, к тому же победителей не судят, а рыбокомбинату из-за шторма грозило простоем, и на его выходку посмотрели сквозь пальцы. Команда тоже была довольна, счет записанных за сейнером центнеров резко увеличился, к тому же теперь они будут пережидать шторм на берегу, а не болтаться, как остальные, в утлом суденышке, в открытом океане.
— Ну, что, Тимоня, теперь останешься рыбачить? — как-то вечером спросил Аполлон. — Боевое крещенье получил. Заработком тоже запахло. А невесту мы тебе и здесь найдем.
— Не. Я до осени только, а там — домой.
— Страшновато все-таки?
— Домой надо, — уклончиво ответил Тимонин. — Да и тоскливо тут. Вода да вода кругом. А в деревне: выйдешь в поле, соловьи разливаются, кукушка где-то… Деревенский я.
— Деревенский, значит? — Механик Плоткин с сочувственной усмешкой слушал его из угла.
— Деревенский, — пришивая пуговицу к рубахе, — с застенчивым удовольствием протянул Тимонин.
— Не стесняешься, что деревенский?
— А что мне стесняться-то? — не ожидавший подвоха, растерялся Тимонин… — Чего мне стесняться-то, если я деревенский? — Шея его начала багроветь. — Хлеб-то чей жрете? — Он отложил в сторону рубаху…