Есть вещи, которые никогда не сможешь себе простить. С каждым годом их становится все больше. Сейчас же я жалел только об одном. Я не смог увидеть живым Эренбурга. Он был моим современником — в отличие от тех, кто будет жить после нас. Мало того, целую неделю он жил в Уфе, а я не знал об этом. Я спохватился слишком поздно, когда в газетах появился портрет в густой траурной рамке. Тогда я с горечью подумал, что совсем мало осталось жить Паустовскому. Несмотря на тяжелую болезнь, он убийственно много работает. Я дал себе слово при первой возможности поехать в Тарусу, чтобы хоть взглянуть на него со стороны. Но мы не всегда располагаем своим временем. Дорога таскала меня из стороны в сторону, неожидан но увела на самый край России. Перед отъездом, как бы предчувствуя недоброе, я решил: как только вернусь с Камчатки, сразу же поеду в Тарусу. Много дней мы не имели никакой связи с миром, а когда вернулись, в газетах я снова увидел портрет в траурной рамке. Я опоздал на целых полтора месяца. Над свежей могилой, над всей Россией шумел листопад, и Земля еще, кажется, не догадывалась, кого она потеряла.
И вот теперь, через год, когда поезд тащил меня совсем с другого конца огромной страны, проезжая Москву, я решил все-таки заглянуть в Тарусу. В кармане у меня лежал справочник железных дорог, недалеко от Тарусы я нашел станцию Тарусскую. Само собой разумелось, что ехать нужно было до нее. В справочном бюро поинтересовался, когда смогу попасть в Тарусскую.
— Полчаса назад ушла электричка в Тулу. Следующая будет только вечером — в 19.20.
Дожидаясь электрички, весь день слонялся по ошалевшему от суеты Курскому вокзалу. Поехал. И тут сосед по электричке мне объяснил:
— Да, Тарусская от Тарусы недалеко. Но между ними нет никакого сообщения. Тем более ночью. Потому что они на разных берегах Оки. Нужно ехать до Серпухова, а оттуда в Тарусу регулярное автобусное движение. А эта электричка в Серпухове не останавливается. Днем же в Серпухов электрички идут через каждый час.
В Тарусской я все же сошел. Пока дошел до Оки, опустилась ночь. Берег был пустынен, на противоположном берегу недоступно светилась тихими окнами Таруса. Можно было, конечно, утром вернуться в Серпухов и исправить ошибку, но моя остановка в Москве была закомпостирована только на сутки и, проклиная себя, с первой утренней электричкой уехал в Москву. Встреча опять не состоялась. И вот теперь я не мог простить себе этой оплошности.
…От избушки по самому гребню хребта тянулась тропа, время от времени выскакивала на гольцы и снова вилась по смолистым корабельным лесам. В опавшей листве сновали веселые бурундучки, и дятлы осторожно выглядывали из-за стволов. Иногда почти из-под самых ног шумно поднимались глухари.
К вечеру опять начал дуть ветер, холодные желто-пепельные облака тускло светились на горизонте — к морозу. Низкое солнце еще лежало на скалах между березовых стволов и гроздьев рябины, а на востоке над фиолетовыми хребтами уже нависала огромным диском луна. В ее магическом медленном свете тускло мерцали кварцитовые скалы, и тени от них таинственными провалами уходили в долины.
Возвращаясь по хребту домой, еще издали увидел у своей избушки костер.
Осторожно вышел на поляну: меж берез мирно хрумкал травой стреноженный конь, желтые блики лизали темные стены избушки и скалы за ней, у костра спиной ко мне сидел широкоплечий мужчина. Медленно поднял голову, скупо улыбнулся.
— Садитесь со мной пить чай. — Он подвинулся на чурбаке, уступая мне место. — А я думаю, кто тут живет. Смолокур я. Сейчас работаю как раз вон на том хребте. Землянка у меня там. Увидел позавчера костер, ну, думаю, если завтра опять будет, съезжу. Вдруг кто-нибудь из знакомых. Так считай, что в гости приехал
Чай попахивал дымом, жестяная кружка жгла руки и губы, томительная луна поднималась все выше, мы долго молчали, шумно дули в крутой кипяток.
— Смотрю, ни ружья, ни даже порядочного ножа нет. На охотника непохож. Какая нужда привела сюда?
— Просто так, отдохнуть.
— Отдохнуть? — он внимательно посмотрел на меня. — Это верно. Осень тут особенная. Вроде бы нет, нет ее, а чуть первый мороз — и зашумит листолет. В день, в два все обтрясет. И душу обтрясет, всю тяжесть выдует, потом даже страшно бывает, гулко там как-то становится. Вот еду я, к примеру, по тропе. Уж какой год по этим лесам слоняюсь, а все словно в первый раз. Разину рот, как дурак, и не могу оторваться. Как во сне. Хватишься, а день уже пролетел.
Потом мы лежали в темноте избушки на нарах. Мой новый знакомый говорил о покосах, о надвигающейся зиме, под нарами осторожно возились мыши, я думал о своем, и его далекий тягучий голос сквозь шепот листопада, как древняя смутная песня, тревожил душу, там тоже шел листопад, но горечь не осыпалась.