— Ну, нам нужно идти, — снова посмотрел на часы, нахмурился Юра Козлов.
— Мне тоже, — поднял я свое ведро.
Ребята прощаются с Федорычем, и мы идем к нашей палатке — нам пока по пути.
— Только ты обязательно пришли схему!
— Пришлю.
— А может, все-таки съездишь к нам, когда ребята придут?
— К сожалению, не смогу. Если сегодня ребята придут, мы завтра же уходим.
— Ну, тогда до встречи, — по очереди крепко жмут мне руку.
Уходят. Я развожу костер. Урывками смотрю им вслед, как они с каждым взмахом руки разматывают шаг — до той благословенной скорости, когда уже кажется, что сапоги сами тебя несут и сердце гулко и радостно колотится им в такт: торопятся — вот-вот начнет темнеть, а впереди тридцать с лишним километров. Сразу видно, ходоки — что надо, за такими лосями мне теперь не утянуться.
Потом Юра вдруг сбивает шаг, рупором складывает руки:
— А водки у вас не найдется? Сам понимаешь новорожденного как-то надо обмыть.
— Нет, ребята.
— А несколько патронов? — уже нерешительно добавляет Николай.
— Патроны найдутся.
Выбравшийся после переодевания из палатки Семен Петрович дает им пачку патронов и два тюбика мази от комаров, которых там внизу невпроворот.
— Ну, ты обязательно заходи, будешь в Алма-Ате, — кричит мне Юра.
— Хорошо.
— Мы обязательно встретимся.
— Конечно. — Самое страшное, что я в это свято верю.
Уже минут через десять они затерялись внизу, в бесконечных россыпях лавовых глыб. Еще ниже, в долинах, уже властвовала ночь.
Вернулись ребята!
Пришлось им нелегко: сначала лил дождь, а потом, как я и предполагал, пурга и двадцатиградусный мороз. Но все равно почему так долго?
— Вы что, тайком поперли на Камень? — отозвав в сторону, холодно спрашиваю Эрнеста.
— Какой там, и без него вот так хватило, — проводит он ребром ладони по кадыку.
От радости бегу топить баню. На всякий случай еще раз прошу разрешения у Федорыча. Надеюсь, что она не выстыла сов сем и ее удастся накочегарить довольно быстро. По-прежнему то и дело налетают короткие ливни. Со старых лавовых потоков Семен Петрович принес подберезовиков и сыроежек. В воспаленных глазах у ребят все еще молчаливый ужас пережитого. Они все еще словно пристукнутые пыльным мешком.
Мои надежды оправдались: баня уже через три часа была готова, да лучше первой.
— Ну, Владимир Федорович, сегодня банька получше. Вам идти пробовать.
— Да что вы, ребята!
— Давайте-давайте. Вы с Вадимом пойдете, он мастер насчет веничка.
С Вадимом я уже поговорил, чтобы постарался, сделал Федорычу приятное.
Вадим постарался: мы сидели на крылечке дома и слушали, как в бане попеременно работали ковшичек и веничек и покряхтывал Федорыч. Через полчаса он вывалился наружу розовым, как младенец, и молчаливым.
До темноты вымылись все. К этому времени был готов праздничный ужин: наш завхоз разорился по случаю успешного возвращения с Ключевского, дай Федорыч неожиданно расщедрился: выделил картошки, выставил две банки отличной курганской говяжьей тушенки. Он явно был взволнован.
Нужно было сказать тост. И я встал:
— За гостеприимных хозяев, за добрейшего Владимира Федоровича, за святость мужских экспедиционных отношений, за ребят, которые с облупленными носами благополучно вернулись от кратера, и за то, чтобы когда-нибудь вот так, всем вместе, снова сесть за стол! — сказал я почти в грузинском стиле, хотя в последнее — снова всем вместе сесть за стол — сам мало верил, хуже, знал, что это по разным причинам просто невозможно.
Потом были еще тосты. Как казенный, отпущенный на науку, так и другой, впрочем, тоже казенный, но не предусмотренный ни в каких экспедиционных сметах, а заранее приворованный от этой самой науки для ее же блага, спирт расшевелил даже ребят, вернувшихся от кратера, несмотря на то, что они трое суток почти совсем не спали.
Вадим взял гитару — после спирта он всегда становится немного сентиментальным — и запел вполголоса непритязательную, бог весть кем сочиненную песенку: