Федорыч неожиданно прослезился, приложил к глазам полотенце, которым до этого вытирал пот.
— Ну, ребята, как будто знаете… Я ведь жил на Неглинке, вот. В детстве.
— По Москве скучаете? — спросил я.
— Как сказать… Скучаю, конечно… Но меня тянет не столько в Москву, сколько на Кавказ, в горы, к ребятам. Представляете, белые вершины, голубые ледники и чувство локтя, когда ты связан одной веревкой… Тут ведь один. Сейчас все мои ребята в горах… Да… В позапрошлом году как-то проходили лагерь гляциологов. День около них стояли. Была среди них прекрасная девушка. Когда пошли на восхождение, она неожиданно подошла ко мне и дала прекрасные шерстяные варежки: «Они вам там очень пригодятся». Вот… Они, правда, так и не пригодились, но меня это очень тронуло… Может, это мелочь, а может, не мелочь… Вам, может, смешно, а мне… дорого вспомнить…
Он засуетился, на секунду отвернулся, что-то принялся искать за собой на койке.
— Вот, — снова облокотился о стол… — А знаешь «Шхельду»? — спросил Вадима.
Вадим опять тронул струны…
— А «Домбай»?
— И «Домбай»…
— Ну, спасибо, ребята, — Федорыч тайком снова прослезился. — Вы — прямо как праздник на мою голову.
— Владимир Федорович, а вы были женаты? — осторожно спросил Семен Петрович.
— Нет.
— А почему?
— Да как-то так получилось, — скучно ответил Федорыч. — В институте вроде рано было жениться. Потом фронт… После войны была у меня девушка, когда уже в институте физики Земли работал. Надо жениться, а у нас лишь комната в коммунальной квартире, а нас — мать, отец с фронта с тяжелым ранением, а тут еще сестренка неожиданно замуж выскочила, тоже сюда мужа привела… А потом она за другого вышла. Так вот. А потом как-то так уж и пошло… Плачу алименты одной женщине. Сын. Шестнадцать лет уже.
Молчание затянулось.
— А на фронте вы кем были? — спросил я.
— Начал войну добровольцем-ополченцем. Под Рузой. Рытьем противотанковых окопов. Несколько дней впроголодь, кто что с собой взял, потом оказалось, что вообще не подтянули полевые кухни. И нет командиров. И тут прорыв, немцы. Никто ничего не знает. Стали отходить, оружие-то — одни лопаты. Но кое-как отошли. А там сортировка — в зависимости от образования и прочего. Я, как студент физмеха, попал в артиллерийское училище. И так до конца войны — противотанкистом. Демобилизовался только в сорок шестом… Ребята, знаете еще что спойте, «Атлантов» Городницкого… Очень прошу!
Вадим снова взял в руки гитару:
Владимир Федорович сидел, глубоко облокотившись на стол и обхватив ладонями седую голову. Он напряженно смотрел впереди себя в раскрытую топку печки, чуть покачивая головой в такт песне, молча шевелил губами. Потом, словно сглотнув, что-то подступившее к горлу, тоже стал глухо подпевать:
Может, даже не замечая того, он пел все громче, и ребята, переглянувшись, один за другим незаметно умолкали. Оторвал голову от рук, сжал их в кулаки. Никакого голоса у него не было, а какой был, и тот был простужен, и пел он хрипло, резко, отрывисто, помогая рубить фразы руками:
В его глаза было неловко и больно смотреть. В них стояли слезы и отражалось пламя. Теперь он пел уже совсем один:
Неожиданно прервав песню, он отвернулся в темное окно, которое снова слезил дождь. Потом виновато улыбнулся:
— Да… А вы что замолчали? Сбил я вас своим голосом…
— А кем вы кончили войну? — спросил Эрнест.
— Как кем? Я же говорил, артиллеристом.
— Нет, в каком звании?
— А… Лейтенантом. Начал лейтенантом и кончил лейтенантом. Да что мы все о войне, давайте о чем-нибудь другом.