Все неловко молчали.
Было уже далеко за полночь, позади у ребят было тяжелое восхождение, а утром снова в дорогу, но никто не уходил. Темноту за окном по-прежнему сек дождь, капли какое-то время подрагивали на стекле, потом, вливаясь друг в друга, словно бы нехотя, скатывались вниз, в ненасытный черный пепел, чтобы где-то ниже, в, долинах, родиться ручьем. На их место падали новые капли.
— Спойте-ка еще вот эту, «Люди идут по свету», — попросил Федорыч. — Старая она, простенькая, но все равно люблю.
И ребята, несмотря на то, что трое суток толком не спали, пели для него. Он подпевал, и на глазах были «слезы.
Мы поднялись только где-то часа в три. Молча шли к своим палаткам. Ночь была, что говорится, хоть выколи глаза. Забираясь в спальный мешок, Семен Петрович задумчиво сказал:
— Да, Федорыч… Брюзжал, брюзжал сначала, думал, не выдержу, пошлю куда подальше. А вот прожили вместе четыре дня — и грустно расставаться… Странно, противотанкист, а начал лейтенантом и кончил лейтенантом, — вслух размышлял он. — Тут чего-то не то.
— Почему? — не понял я.
— Очень мало таких, чтобы прошел всю войну и уцелел. Противотанкист — это ведь впереди пехоты: или голова в кустах, или грудь в крестах. А он так и остался лейтенантом…
Утром, свалив, рюкзаки на перекрестке чуть заметных троп, мы пошли на сейсмостанцию проститься. Кому-то пришла идея вместе сфотографироваться. Федорыч неожиданно заотнекивался:
— Фотографируйтесь без меня. — И попытался скрыться в приборной.
— Почему? — почти с обидой спросил я.
— Да ну, да я в грязной одежде. Не умывался еще.
— И мы такие же.
— Тогда подождите, хоть причешусь.
Смочив непослушные волосы, пригладив их ладонью, взглянул в зеркало. Видимо, остался недоволен, стал рыться по карманам, по столу:
— Юра, где-то была расческа.
Причесался, снова остался недоволен, сменил пиджак. Уселись на крылечке, его посадили в центре, таким он и остался у меня на фотографии: непривычно притихший и торжественный. И даже на фотографии, не надо особо присматриваться, в его глазах была какая-то пронзительная воспаленная боль, которая все четыре дня, впрочем, и раньше, в Ключах, постоянно стояла в их глубине. То ли от нее, то ли от света, он все время щурился. Но солнце редко было в те дни, и как-то я спросил: