Да, все было в ажуре и на этот раз.
– Если на то пошло, давайте действительно сделаем грог на всю компанию? – предложил Дьери.
– Сделать-то нетрудно, но я не желаю ходить по ночам к колодцу и таскать воду»
– Давайте я пойду, – сказал Пино.
Схватив флягу, он скрылся в темноте. Майа повернулся к Александру:
– Ну, как он, по-твоему?
– Славный малый. Одно плохо, не может спокойно видеть немецкий самолет, сразу начинает по нему палить.
– Что ж, дело хорошее, – сказал Пьерсон.
– Если от этого польза будет, тогда да. Но всегда может случиться, что фашист пролетит на бреющем полете и уложит десяток парней.
– Ничего не поделаешь, риск.
Александр пожал плечами.
– В данный момент – риск идиотский. Нашего дружка Пино нынче вечером выгнали из санатория. Вздумал оттуда стрелять. А сейчас собирается стрелять из дюн. Вырыл в песке для себя укрытие.
– Он настоящий герой, – серьезно сказал Пьерсон.
– Больше того, – сказал Майа, – это и есть тип героя. Он не способен представить себе собственную смерть. А только смерть врага.
«И, однако, – подумалось ему, – еще совсем недавно я сам тоже восхищался Пино».
– Не в том даже дело, – кротко сказал Пьерсон, – он храбрец.
– Храбрец? – переспросил Александр. – Ясно, храбрец. Но если он получит в брюхо пулю, когда будет валять дурака в дюнах, увидишь, какой из него будет храбрец! Как бы человек ни храбрился, у него, запомни хорошенько, только одна пара кое-чего. А не три, не четыре или, скажем, не полдюжины. Пара, всего только пара – и ничего не попишешь!
Он подбросил в костер несколько полешек.
– Какая все-таки глупая штука война, – сказал Майа. – Чем больше укокошишь людей, тем больше у тебя заслуг.
Пьерсон обернулся в его сторону:
– Раз ты не любишь войны, почему ты тогда воюешь?
– Как так почему я воюю?
– Да, да, почему? Мог бы, скажем, дезертировать или покончить с собой. А раз ты пошел воевать, значит, ты сделал выбор, выбрал войну.
– И это, по-твоему, выбор? Тебе говорят: «А ну-ка, отправляйся срочно на бойню, причем шансов у тебя выжить только семь из десяти, а не хочешь, тебя немедленно выведут в расход как дезертира». И ты называешь это выбором?
– Да, – сказал Пьерсон своим кротким и упрямым голосом, – да, я называю это выбором.
– Слушать тебя тошно, – сказал Александр.
– Вот, – сказал Пино, входя в освещенный костром круг с полной флягой в руке.
Так он и остался стоять, низенький, плотный, у края освещенного круга, и его черные пропыленные вихры нелепо торчали надо лбом.
Александр налил воду в котелок, прикрыл его крышкой и подбросил дров в огонь.
– Держи, – сказал Пьерсон, возвращая Майа револьвер. – Я его насухо протер и, кроме того, зарядил.
Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.
– Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?
Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.
– Если хочешь, бери.
– Я шучу.
– Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.
– Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?
– Как слышишь.
Майа нагнулся.
– Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?
– Возможно, – сказал Дьери.
Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.
– А ну, бери кружки, – крикнул Александр. – Каждому по полной кружке получится.
Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.
– Эй, Пино! – сказал он. – У вас в Безоне ты такого небось не пил.
– С коньяком не сравнишь, – сварливо сказал Пино.
Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.
– Все же непостижимо, – сказал Александр, – почему эти типы не прыгнули.
– Должно быть, побоялись, – сказал Пьерсон, – вообще-то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все-таки страшно.
– Нет, – возразил Майа, – когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.
– Вот бы и спустились, – сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, – разве в такие минуты можно колебаться!
В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки – чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.
– А как поживает твой красавец доктор? – спросил Майа у Дьери. – Как он?
Никто не отозвался.
– Он умер.
– Кто?
– Верно, ведь тебя здесь не было, – сказал Пьерсон.
– Умер?
– Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.
– Где?
– В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.
– Убит! – проговорил Майа.
Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.
– Вы еще не все знаете, – сказал Пьерсон, – а я вечером узнал от санитара подробности.
Александр круто повернулся к нему:
– Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!
– Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, – сказал Пьерсон.
И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.
– Да нет, – сказал он, подражая басовитому голосу Александра, – рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!
Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.
– Ну, ладно, – сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. – Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень-то одетые.
Так как никакого отклика со стороны слушателей не последовало, Пьерсон заключил:
– Все-таки для семьи неприятно!
– Плевать нам на семьи, аббат! – яростно сказал Майа.
Наступило молчание, и Пьерсон поднялся с земли.
– Решительно, я нынче вечером не пользуюсь успехом.
Он круто повернулся.
– Пойду пройдусь перед сном.
Пробираясь между Александром и Майа, он кротким своим голоском бросил извинение и исчез во мраке. Они сидели молча, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.
– Ты его обидел, – сказал Александр.
– А ты?
– Верно, и я тоже, а ты еще подбавил.
Но Майа даже не улыбнулся словам Александра.
– Э, черт! – сказал он, – Это в нем стародевическое нутро заговорило…
– Ну ладно, хватит.
– Для него это только пикантная история.
– С избытком хватит, – повторил Александр.
Майа замолчал. Дьери пошевелился в своем уголке.
– Давайте ложиться,
– Давайте, – сказал Александр. – Как я ни люблю слушать ваши рассказы, но сегодня через край хватили.
И он с размаху ударил Пино по плечу,
– Идем спать, а, Пиноккио?
– Не люблю, когда мою фамилию коверкают, – надменным тоном сказал Пино.
– Здрасьте пожалуйста! – сказал Александр. – Теперь уж и меня крыть начали.
Он воздел к небу руки.
– Но с чего это, дьявол, вас нынче разобрало!
– Ложимся? – сказал Дьери.
– Ложись и пропади пропадом. Надеюсь, моей помощи тебе не требуется? Или прикажешь постельку постелить?
– Да не психуй ты, – миролюбиво сказал Дьери.
– Черт! – выругался Александр. – Это я-то психую… Я психую?