Он хотел было еще сказать: «Прекрасная ночь, чтобы сгореть живьем», – но промолчал. Когда они вошли в аллею под сень листвы, мгла еще сгустилась.
– Скажи, – начал Майа, – а что ты там вымеривал возле дерева портняжным метром? Разреши спросить.
– Пожалуйста, – сказал, помолчав, Пьерсон. – Я отмечал место.
– А зачем? Кого хоронить собрался?
– Свой револьвер.
– Это еще зачем?
– А чтобы после войны его достать.
– Господи, – расхохотался Майа, – ну и выдумал! А что ты будешь делать после войны с револьвером?
– Да ничего, – не без смущения сказал Пьерсон, – просто сувенир, и все.
Несколько шагов они прошли в молчании.
– Ты из этого револьвера подстрелил в Сааре фрица?
– Вовсе не потому, – живо сказал Пьерсон. – А потому, что я с ним всю войну проделал, только и всего.
– А как это произошло?
– Что произошло?
– Ну, с твоим фрицем?
– Мне неприятно об этом говорить.
– Прости, пожалуйста.
– Да нет, ничего, – сказал Пьерсон. – А произошло все это ужасно глупо, – добавил он после паузы. – Просто мы столкнулись с ним в ночном патруле. Значит, или он, или я… Я оказался проворнее.
– А что ты почувствовал?
– Было ужасно. Ты пойми, мы с минуту были совсем одни, только я и он. Он лежал на снегу, а я стоял возле него на коленях. Умер он не сразу. И смотрел на меня голубыми глазами, благо ночь была светлая. Совсем молоденький, почти мальчишка. Он испугался. Он отчаянно мучился перед смертью.
– Ты, должно быть, здорово психанул тогда?
– Да, – просто подтвердил Пьерсон.
– А после тоже?
– И после тоже.
– И все-таки ты принимаешь войну?
– Да, – сказал Пьерсон.
Опять они зашагали в молчании.
– А я нет, – заговорил первым Майа. – Мне лично, представь себе, кажется делом весьма серьезным убить человека.
– Ты не принимаешь войны и воюешь.
– Знаю! Знаю! Знаю! – сказал Майа. И добавил: – Знаю, что, по твоему мнению, я должен был дезертировать.
– Это было бы логичнее.
– Значит, пойти на расстрел, чтобы не попасть под вражескую пулю, – это, по-твоему, логично?
Снова их спор зашел в тупик. И теперь оставалось лишь одно – начать все сначала, кружить и кружить без конца по кругу. «Все, что я ему сегодня вечером говорил, – все бесполезно», – с грустью подумал Майа.
Дверь фургона была раскрыта настежь. Еще за несколько шагов Майа расслышал затрудненное, хриплое дыхание, – значит, Дьери уже спал. Пожалуй, самый здоровый из них был Дьери, но во сне его дыхание переходило в стон.
– Иди первый.
– Покойной ночи.
– Покойной ночи.
Пьерсон исчез в фургоне. Он и Дьери спали на двух нижних откидных койках. А Майа и Александр занимали две верхние. Майа услышал, как скрипнул ремень, придерживавший койку, потом легонько стукнули об пол ботинки. Это Пьерсон разулся и аккуратно поставил их рядом с собой. Тогда Майа тоже вошел в фургон, сделал шаг и сразу зацепился ногой за что-то мягкое.
– Ух, дерьмо! – раздался сварливый голос. – Нельзя ли поосторожнее?
– Что это происходит? – удивился Майа.
Справа послышался юный смех Пьерсона.
– Да это наш Пино, ты же сам знаешь. Александр тебя нарочно предупреждал.
– А я и забыл, – сказал Майа. – Бедняга Пино.
– Плевать он на тебя хотел, бедняга Пино, – тут же отозвался сварливый голос.
Пьерсон снова захохотал, смех у него был совсем юный, какой-то бойскаутский.
– Ну ладно, ладно, прости, папаша, – сказал Майа.
Он взобрался наверх и растянулся на своей койке. Лежа, он прислушивался к возне Пьерсона, который раздевался у себя внизу. В фургоне было темно, но он словно бы воочию видел Пьерсона. Вот он, Пьерсон, снимает свою куртку, тщательно ее складывает, делает из нее аккуратный пакет и кладет себе под голову вместо подушки. Потом ложится, свертывается калачиком и начинает молиться.
А может, нынче вечером он молиться не станет? «Нет, – подумал Майа, – обязательно станет», Он – Пьерсон – человек порядка. Уж кто-кто, а он с богом плутовать не будет. А сейчас лежит себе на правом боку, свернулся калачиком. Свою безупречно чистую рубаху защитного цвета он не снял, не снял также и коротенькие штанишки, в которых он особенно похож на бойскаута. Подсунул сложенные ладони под свою румяную щеку и молится. А когда я наступил на Пино, он хохотал невиннейшим смехом школьника. Он обожает разные розыгрыши, и безобидную подначку, и вольные шуточки. А сейчас он лежит себе на правом боку, опустил свои длинные ресницы на розовые щеки и молится. Просит своего папочку «на небеси» уберечь его от зла.
Уже давно легкий шорох внизу утих – Пьерсон кончил раздеваться. А Майа все еще лежал в темноте с широко открытыми глазами.
– Не спишь? – окликнул его чей-то тихий голос. Майа разжал сцепленные на затылке пальцы и повернулся влево. Глаза его уже привыкли к полумраку фургона, и он смутно различил на противоположной койке лицо Александра. Должно быть, Александр приподнялся на локте и тоже напрягает зрение, стараясь разглядеть Майа.
– Нет, – так же тихо ответил Майа.
– О чем ты думаешь?
– О войне.
– Да не думай ты о таких вещах.
– А о чем прикажешь думать?
– Откуда я знаю. Ну, думай хотя бы о женщинах.
– Не всегда удается. И потом, я чаще думаю о женщинах по утрам.
– А все-таки попробуй.
– Нет, – сказал Майа, – не стоит даже пытаться, все равно не выйдет. Потому что, даже когда думаешь о женщинах, все равно в голову лезут печальные мысли.
– А мне нет, – сказал Александр. – Когда я думаю о жене, мне никогда не лезут в голову печальные мысли…
– Ведь это твоя жена.
– Да, – сказал Александр, – это моя жена.
Наступило молчание, потом Александр снова заговорил. Боясь разбудить остальных, он всячески старался приглушить громовые раскаты своего голоса.
– Как это так получилось, что у тебя, Майа, нет жены?
– Да так, не женился.
– Я не про то спрашиваю.
– Да и вообще у меня никого нет.
– Это-то и удивительно, – сказал Александр. – Такой парень, как ты…
– Сам не знаю, почему так вышло. Видно, не нашлось.
– Так-таки совсем никогда не находилось?
– Ну нет. Два или три раза было серьезно. А потом, под конец, как-то разлаживалось.
– Значит, не тех выбирал.
– И я так думаю.
– А теперь жалеешь?
– Нет… Но вовсе не они были в этом виноваты. Возможно, я сам в конце концов был виноват.
– Вряд ли. Ты ведь не из тех парней, которые ведут себя подло с женщинами.
– Не в этом дело, – сказал Майа.
– Тогда в чем же дело?
– Возможно, я недостаточно в это верил.
– Но все-таки ведь немножко верил?
– Вначале-то я верил, и очень верил.
– Вот видишь?
– Однако недостаточно. А чтобы любовь оказалась удачной, необходимо в нее сильно верить. И потом в нее надо продолжать верить, даже если верится всего наполовину.
– И ты был счастлив?
– Да, был. Был даже очень счастлив, по-моему. Делал то, что мне нравилось.
– А я тоже делал то, что мне нравилось, – сказал Александр.
– И к тому же еще имел жену?
– Да.
Снова оба замолчали, потом Майа проговорил:
– А ты жену обманывал?
– Случалось!
– Ну и как потом?
– Это же не в счет. Это же на стороне.
– Верно, и, очевидно, после измены ты еще сильнее любил жену, потому что чувствовал над ней свое превосходство.
– Что это ты мелешь? – с досадой сказал Александр. – Вовсе я не чувствовал никакого превосходства. Ведь это жена.
– А другие?
– Какие другие?
– С которыми ты ее обманывал?
– Ну, эти! – сказал Александр… – Я на них не сержусь.
Майа рассмеялся.
– Почему ты смеешься? – удивленно спросил Александр. – Смеяться тут нечему.
– Смеюсь потому, что люблю тебя.
– Совсем сдурел.
И про себя Майа мельком отметил, что впервые за сегодняшний вечер Александр употребил грубое выражение.
– Твоя жена, твоя работа, твой фургон, твой дружок! – сказал Майа.
– Ну и что?