Пино считал, что они слишком быстро похоронили его, Александра. Он стоял на краю ямы, расставив свои коротенькие ножки, и к его потному лбу липли жесткие пряди волос. Он смотрел, как под широкими взмахами лопаты сыплется песок прямо на тело, и думал, что слишком уж быстро они похоронили Александра. Когда все было кончено, он бросил лопату и стал ждать. Но ничего не произошло. Майа стоял, глядя куда-то вдаль. Казалось, он даже не огорчен. А ведь Александр был его дружок. А он стоит себе здесь, сложа руки, ничего не говорит, даже не перекрестился. Пьерсон, правда, преклонил колени, но молитвы вслух не стал читать, на что надеялся Пино. Он прочитал их для себя одного. Пино считал, что слишком быстро они похоронили Александра. Закопали наспех, без всяких церемоний, креста не поставили, даже прощального слова не сказали. Пьерсон и тот не прочитал вслух молитвы. Если вас хоронят кое-как, наспех, то не стоит и водить дружбу с кюре.
Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.
– Ты напишешь? – спросил он.
– Когда смогу.
Они прошли еще немного, потом Майа добавил:
– А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.
– Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.
– В таких случаях, – сказал Пьерсон, – не пишут того, что знают.
Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;
– Шикарный был тип.
– Замолчи! – яростно крикнул Майа.
Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.
– Ты его обидел.
– Да, – сказал Майа, – не следовало бы так говорить. – И тут же с яростью добавил: – Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.
Он сел на место Александра, закурил сигарету.
– А знаешь, – произнес своим нежным голоском Пьерсон, – а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.
Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.
– Что ты мелешь? Кто несчастен?
– Пино.
– Отстань от меня со своим Пино.
– Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.
– Еще бы, такая харя! – сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: – Значит, она ему изменяет?
– Он не уверен. Но думает.
– Черт! – злобно сказал Майа, – да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!
Наступило молчание, потом Майа снова сказал:
– Ну и сука. Теперь мне все понятно.
– Что понятно?
– Все. И, в частности, его пулемет.
– Он-то какое имеет к этому отношение?
Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.
– Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?
– Помню, – сказал Пьерсон.
– Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?
– Да замолчи ты.
– Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.
– Молчи.
– И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!
И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.
– А ведь верно, дерево великолепный материал, – сказал он.
Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, – шепнул ему в ухо голос Александра, – трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» – Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.
– Ты же знаешь, – воды нет.
– Ах да, – сказал Майа.
Он повесил кружку на место.
– Фляга там осталась.
– Да, – сказал Майа, – я ее видел. Стояла у колодца.
– Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.
Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.
– Пьерсон, я больше не могу.
– Чего не можешь? – спросил Пьерсон.
Но видно было, что он не удивился.
– Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.
– Куда?
– Сам не знаю.
– Куда?
– В Брэй-Дюн.
– Куда именно в Брэй-Дюне?
– А ты непременно хочешь знать? – сказал Майа, слабо улыбнувшись.
– В такое время мало ли что может случиться.
– Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.
– Значит, в самом центре Брэй-Дюна? Это же безумие.
– Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.
– Все-таки это безумие.
– А что поделаешь? – сказал Майа. И добавил: – Завтра в полдень я приду тебя навестить.
– Если хочешь, пожалуйста.
– Никаких «если хочешь». Завтра, ровно в полдень, слышишь, обязательно завтра.
– Буду ждать.
Помолчали, потом Майа спросил:
– А где столовка Пино?
– Зачем тебе?
– Хочу с ним попрощаться.
– А я думал, плевать тебе на него…
Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:
– Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.
– Что? – с отсутствующим видом спросил Майа.
– Да столовка Пино.
– Ах да, где, где, ты сказал?
– По правую сторону, около калитки санатория.
– Спасибо.
Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.
– А ты? – спросил он наконец. – Что ты собираешься делать?
– О, я, – сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, – не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.
Он подошел к окну спальни, распахнул настежь обе половинки, а сам уперся локтями в перекладину над подоконником. Ему почудилось, будто он не уходил отсюда со вчерашнего дня, что продолжается все тот же спор, что никогда этот спор не кончится… «Дом, – подумал он, стискивая зубы, – этот проклятый дом». Никогда бы он не поверил, что можно до такой степени ненавидеть обыкновенные кирпичи.
Она стояла перед ним, скромненько скрестив на груди руки, с обычным своим видом школьницы. Она молчала. Просто стояла перед ним.
На него снова накатил гнев, и он даже задрожал с головы до ног. Он обернулся, вцепился пальцами в перекладину и сжал ее изо всех сил.
– Слушай!
Она не шелохнулась. Тоненькая, хрупкая! А ему казалось, будто он с размаху налетел на скалу. Он снова повторил: «Слушай!» – подождал с полсекунды и сухо добавил:
– Я на тебе женюсь.
Она вскинула глаза:
– Неправда.
Он грубо схватил ее за плечи.
– Нет, правда. Правда. Слышишь? Правда. Я на тебе женюсь.
Она опустила голову, и теперь он не видел ее лица.
– Сейчас, сразу?
Он еле сдержал приступ дикого смеха,
– Как только можно будет.
Она упрямо не подымала опущенной головы.
– Ну что, пойдем? – спросил он.
– Нет.
Он выпустил ее, бесцельно прошелся по комнате, потом присел на кровать, обхватив голову руками.
– Что ж, хорошо, – сказал он еле слышно, – я ухожу.
Секунда прошла в полном молчании. Потом Жанна шевельнулась. Сделала два шага и села на кровать рядом с Майа. Сидела она в спокойной мирной позе, сложив руки.
– А вы далеко собираетесь уйти?
Он хохотнул.
– Далеко уже не уйдешь.
– Но когда немцы придут, они заберут вас в плен.
– Я переоденусь в штатское.