…Позапрошлой весной, ранней — местами еще лежал снег, — к бабушке приехала старая подруга. Это была городская старушка: со смоляными кудрями и накрашенными губами. И кудри, и их смоль, и цвет губ показались Сёмке жутко неестественными. Впрочем, во всем остальном горожанка оказалась такой же, как и Сёмкина бабушка. Которую, «эдакою счастливой», он, пожалуй, никогда еще не видал. Да и шутка ли, десять лет землячки не встречались. Сёмкин отец, как обычно, был в командировке, поэтому чувствовали себя пожилые женщины, радуясь редкой встрече, очень даже привольно. Вечером «разговелись» наливкой, попели песен: «Ты гуляй, гуляй, мой конь!..» Сёмке доставалось отрывочной информации: что, мол, «гутарят» они, а не разговаривают, казацкую молодость вспоминая, что сейчас все позабыто, «а вот, бывало, на баз…, через плетень…, под гармонь…, орел степной — казак лихой…» и так далее.
Так и заснул под суетливо-радостный говор подруг. Проснулся среди ночи и подслушал уже сдавленный шепот. Сёмкина бабушка иногда всхлипывала и сморкалась.
— … Тяжко, говорит, сердце ты мне на всю жизнь разбила, но, мол, насильно мил не будешь. Об едином прошу: Сёмка со мной. Иначе одна мне дорога… Ты, мол, с любовью уходишь, дети еще будут желанные, а мне — всё, один Сёмка. В таком роде. Плакала, до-о-олго плакала, правда. Но сладилась, смирилась. С тем усатым и уехала в Краснодар, ни слуху, ни духу, славбо. А как он ее любил!.. Да не то слово! Уж я боялась, как бы чего… С тех пор неприкаянный: и мне не сын и Сёмке не отец… Ох, змея! Прости господи. Глаза — сабли, волос — как твой ветер. А гибкая да тонкая — насквозь видать. Потянется — аж хрустит. Не наша, не казачка.
— А то и плохо. Город есть город, знаю.
— Ну! Я ему то ж и говорила, когда женился… На Змеином озере познакомились, будь оно не ладно, гиблое место. Он в город ехал, через дачи, она — сюда шла с дач, в станицу, за молоком. Молочка, вишь ли, домашнего захотелось! Не поленилась, а? Аккурат на озере и сшиблись, по-другому не скажешь. Да еще намекала, бессовестная, что и Сёмку там же, на озере понесли, может, на рыбалке какой, впоследствии. Бывало, кормит его и приговаривает: «Ах ты, мой змеенок!..» Ну, ты слыхала такое? Чтоб родная мать!..
— Ой, не дай бог, не дай!.. Может, любя-шутя?
— Ага, еще и смеялись, шутили оба: суеверия, мол, матушка. А ведь сказано было: не к добру! Так и вышло. Перекатная! — это я сразу себе сказала. Бывало, про родителей чего спросишь, надо бы повидаться, дескать… А как же, если по-человечески-то, сваты, хоть и ни разу не виденные. Смеется, разговор уводит, да в другую комнату или на баз норовит. Сёмка ее и не помнит.
— То, может, и хорошо. Не ведать, — не болеть!
— Ой, не знаю… Хорошо, не хорошо, а заместо доброго — точно. Вот и чудной через это, изъян, изъян! Молчаливый, задумчивый, все читает или в окно смотрит. Или уедет куда на велосипеде, целый день нету и нету. Жалею его, по хозяйству все сама, славбо здоровье пока, не жалуюсь. А умный!.. Как загнет чего — сроду не слыхала, даже по телевизору. Как блаженный. Изъян, одно. Да еще и безотцовщина, фактицки, — отца-то по неделям не бывает, грузы туда-сюда возит, по разным городам.
— Дальнобойщиком, наверно.
— Ага. Мне, мол, матушка, на одном месте невозможно. Дорога, мол, нужна. Ох-ох! Может, найдет кого? А какие там, в дальних краях невесты, не знаю.
— У!.. Там еще хлеще, на трассах. ПлечевЫе!
— Какие?
— Да ну их! Рассказывай…
— Вот… А и на ком здесь, в станице, женИться-то? Путевые замужем. Одни разведенки разве… Да никто ему и не мил. Разговор заведу, нервничает, закуривает, аж спички ломаются. Новые не заезжают, наоборот норовят… Вот в прошлом году учительница новая приехала, молодая-незамужняя, литературу с языком в школе учит… А!.. Кому он с довеском нужен! Тем более молодухе. Училке и так отбоя, говорят, нету. К тому ж и жених у нее, вроде, имеется, где-то. Красивая тож. Ой!.. Чего говорить!.. Это уж я так, волей-неволей, все подмечаю, дура-сводня старая, без всякой надёжы.
— Беда-беда!
— Не говори. А эти…, как их, плеч…, тьфу ты, плечные… Может, они и ничего бывают?..
— И не думай. Плечевые они и есть плечевые. Паспорт — задница, душа — передок! Прости, господи!.. Бродяжки!
…Как не вязалось бесцветие города с его названием!..
…Сёмка шел по серому Краснодару с высокими гнущимися домами, которые в вертикальном далеке сужались до такой степени, что качались, — наверное, от ветра, который дул над городом, гоня тревожные тучи, — и походили на огромные водоросли. Сёмке становилось жутко, он опускал голову и обнаруживал себя уже совсем в другом, но таком же незнакомом месте. Никто не шел навстречу: прохожие только обгоняли. Он видел их тонкие высокие торсы и черные красивые ноги — это были женщины. Он представлял, что каждая из них, проходя мимо, тайком, сверху вниз, косит на него продолговатым смеющимся глазом и показывает раздвоенный язык. Когда же он норовил разглядеть лица тех, которые еще сзади и смотрят ему в затылок, — для этого он резко оборачивался, — все замирало, лица прятались в водорослях, и лишь неясно белели из колышущейся темени, а прически вытягивались кверху снопом тонких стеблей… Пока обогнавшие его не исчезали за очередным поворотом, он хорошо видел их со спин — гибкие фигуры были прекрасны: если бы не убегающие ноги, то можно было подумать, что вперед улетают высокие русалки, с вздернутыми плечами и слегка разведенными, будто в удивленном извинении, руками. Он пробовал догнать кого-нибудь из убегающих, поймать за рукав, за юбку, остановить, зайти спереди…Однако ноги вязли в тине, и не могли ускорить его движения… Он пытался громко спросить, позвать… Рот открывался, но голос не звучал…