Были времена, когда Берни хотелось увидеть кого-нибудь в костюме от братьев Брукс, строгом и черном, застегнутом на все пуговицы. В сущности, это значения не имело, ибо он никогда не обращал особого внимания, какие костюмы носят племена, населяющие Лос-Анджелес. Может, эта мелькающая пестрота просто раздражала зрение.
Или, может, началась полоса застоя. Он здорово утомился.
— Ну как? — спросил он у жены.
— Очень хорошо. Но могут возникнуть проблемы.
— Какие? — Берни взял полотенце из кучки, лежащей на столе. — Какие проблемы?
— Ты безжалостно сдираешь все наносное. И это может вызвать излишнюю боль.
Не обращая внимания на улыбку мужа, Лейла ткнула в страницу:
— Помолчи минутку и дай мне закончить. Может, ты это вычеркнешь?
Берни сел в плетеное кресло, подставив жаркому калифорнийскому солнцу мокрое тело. Он по-прежнему улыбался — понятно, что именно жена имела в виду, и это успокаивало его. Годы, в течение которых приходилось подчиняться правилам своего ремесла, не лишили способности сдирать все наносное — когда хотелось.
А теперь настало время, когда этого хотелось больше всего на свете. Доказать самому себе, что еще можешь. Как в те времена, когда они жили в Нью-Йорке.
То были хорошие дни. Полные жизни восхитительные времена, подчиненные стремлению к цели. Ничего больше не существовало — лишь достичь ее, выполнить обязательства. Осталось лишь несколько лестных отзывов, написанных такими же настойчивыми молодыми литераторами. Тогда его называли проницательным, а также тонким и язвительным. И как-то раз даже выдающимся.
Этого было более чем достаточно. Поэтому они с Лейлой перебрались в мир, где магазинчики стояли под сенью пальм, и добровольно, даже с наслаждением отдали свой талант на службу бурному миру телевидения.
Хотя когда-нибудь… Когда-нибудь, подумал Бернард Остерман, это случится снова. Он снова обретет роскошь все время неотрывно пребывать в мире, который создаешь сам. Он сделает большую ошибку, если это случится. Но очень важно думать, что он способен на нее.
— Берни?
— Да.
Лейла набросила на себя полотенце и, нажав на подлокотник, подняла спинку шезлонга:
— Это прекрасно, радость моя. В самом деле очень здорово, но я думаю, ты понимаешь, что этого никто не возьмет.
— Возьмут!
— Они не будут этим заниматься.
— Да имел я их!
— Нам платили тридцать тысяч долларов за одноактную драму длительностью в час, Берни. Но не за два часа выворачивания наизнанку, которое кончается в похоронном бюро.
— Я не занимаюсь изгнанием злых духов. Это печальная история, основанная на совершенно реальных фактах, возможность повторения которых с тех пор не исчезла. Не хочешь ли заглянуть в испанский район и убедиться сама?
— Они на это не купятся. Они захотят, чтобы ты все переписал.
— Я не буду иметь с ними дела!
— Но распоряжаются-то они. Нам еще причитается пятнадцать тысяч.
— Сукины дети!
— Ты же знаешь, что я права.
— Разговоры! Эти чертовы разговоры! В этом сезоне мы собираемся! Одни только споры!
— Они имеют дело со зрительным рядом. Какой бы ни поднялся шум в «Таймс», это не поможет продавать дезодоранты в Канзасе.
— Да пошли они…
— Расслабься. Поплавай еще немного. У нас большой бассейн.
Лейла Остерман глянула на своего мужа. Он знал, что означает такой ее взгляд, и не мог удержаться от улыбки. Хотя в ней проскользнула и грусть.
— О’кей, так и сделаем.
Лейла взяла карандаш и блокнот желтой бумаги, лежащие на столике рядом с ней. Берни встал и подошел к краю бассейна.
— Ты думаешь, Таннер захочет присоединиться к нам? Как по-твоему — может, я смогу убедить его?
Лейла отложила карандаш и взглянула на мужа:
— Не знаю. Джонни отличается от нас…
— И от Джоя с Бетти? От Дика с Джинни? Я этого не вижу.
— Я бы не давила на него. Все же он хищник из мира новостей. Стервятник из Сан-Диего. И я бы не хотела видеть, как он гнется. Это может сломать его.
— Он думает так же, как и мы. Как и Джой с Диком. Как все мы.
— Повторяю, не дави на него. Можешь считать, что во мне говорит интуиция женщины, которая хорошо относится к тебе, но не дави… Мы можем только все напортить.