– Да я и не пытаюсь взять над тобой верх, – возразил Гаскелл. – Я только хотел сказать, что мне бы не хотелось…
– Речь не о тебе. Речь об этом подонке Уилте. Ты думаешь, он сам вляпался в эту куклу? Подумай хорошенько, Джи, крошка, подумай хорошенько.
Гаскелл сидел на диване и во все глаза смотрел на Салли.
– Ты совсем спятила. Зачем, черт возьми, тебе понадобилось это делать?
– Потому что, если я берусь кого-то освобождать. я довожу дело до конца. Это уж точно.
– Освободить кого-то с помощью… – он покачал И головой. – Я этого не понимаю.
Салли налила себе выпить.
– Твой недостаток, Джи, в том, что на словах ты гигант, а на деле ты пигмей. Только болтать и в умеешь. «Моя жена эмансипированная женщина. Она свободная женщина». Звучит прекрасно, но как только твоя свободная жена что-то начинает, ты и знать об этом не хочешь.
– Да уж, в твою треклятую голову приходит какая-то идея, а кто потом все расхлебывает? Я. Где тогда слабый пол? Кто вытащил тебя из этой заварушки в Омахе? Кто заплатил легавым в Хьюстоне, когда…
– Ты заплатил, ты. Тогда почему ты на мне женился? Ну, скажи, почему?
Гаскелл протер очки уголком поварского колпака.
– Не знаю, – ответил он, – чтоб меня украли, не знаю.
– Чтобы пощекотать себе нервы, крошка. Без меня ты бы подох со скуки. Я вношу в твою жизнь оживление. Щекочу тебе нервы.
– До желудочных колик.
Гаскелл устало поднялся и направился к лестнице. Именно в такие моменты он всегда удивлялся, как это его угораздило жениться на Салли.
По дороге домой Уилт испытывал нечто подобное агонии. Боль уже не была чисто физической. Это была агония унижения, ненависти и презрения к самому себе. Из него сделали дурака, извращенца и идиота в глазах людей, которых он презирал. Прингшеймы и их компания олицетворяли все то, что он презирал в людях. Они были лживыми, фальшивыми и претенциозными, эдакий цирк интеллектуальных клоунов, чье шутовство было лишено достоинств его собственного шутовства, поскольку его шутовство было настоящим. Их же – только пародия на веселье. Они смеялись, чтобы слышать собственный смех, и бравировали чувственностью, которая не имеет ничего общего не только с чувствами, но даже с инстинктами, и является плодом небогатого воображения и имитации похоти. Copulo ergo sum7. И эта сучка, Салли, еще обвинила его в отсутствии смелости следовать своим инстинктам, как будто инстинкт состоит в том, чтобы извергнуться в химически стерилизованное тело женщины, которую знаешь всего двадцать минут. И Уилт среагировал инстинктивно, испугавшись похоти, проистекавшей из властности, высокомерия и великого презрения к нему, презрения, которое подразумевало, что он, какой бы он там ни был, есть просто-напросто продолжение своего пениса и что предел его мечтаний, чувств, надежд и стремлений – это оказаться между ног зазнавшейся потаскушки. Именно это и означает быть свободным.
– Чувствуй себя свободным, – сказала она и защемила его этой блядской куклой. Уилт, стоя под уличным фонарем, заскрипел зубами.
Да, а как же Ева? Ну, она теперь ему покажет небо в алмазах. Если раньше с ней было невозможно жить, то теперь жизнь превратится в сплошной ад. Юна ни за что не поверит, что не трахал он эту куклу, йгго не по собственной инициативе он в нее попал, что;все это сделала Салли. Не поверит, и все тут. И если бы даже она поверила ему. что в конечном итоге изменится?
«Что ты за мужчина, если позволил бабе такое над собой вытворять?» – спросит она. И что он ей ответит? Что он за мужчина? Уилт и сам не знал. Незначительный маленький человечек, с которым случаются разные вещи и вся жизнь которого сплошная цепь унижений. Наборщики бьют его по лицу, и он г же оказывается виноват. Его собственная жена помыкает им, а чужие жены делают из него посмешище. Уилт брел пригородными улицами, мимо домов на две семьи и маленьких садиков, и в нем крепла решимость. Хватит плыть по течению. Надо брать быка за рога. Он перестанет быть человеком, на которого сыплются несчастья. Он возьмет все в свои руки. Пусть только Ева попробует возникнуть. Он покажет, где раки зимуют.
Уилт остановился. На словах все так здорово. У проклятой бабы есть оружие, и она не замедлит пустить его в ход. Покажет он ей, как же. Это скорее она Уилту покажет, да к тому же расскажет о его приключении с куклой всем знакомым. Узнают об этом и в техучилище. При мысли об этом Генри содрогнулся. С его карьерой будет покончено. Он вошел в калитку дома 34 и ключом открыл парадную дверь. У него было чувство, что, если он в самое ближайшее время не предпримет каких-либо решительных мер, он обречен.
Спустя час он был уже в постели, но сон не приходил. Уилт размышлял, как быть с Евой и что надо сделать с самим собой, чтобы он мог себя уважать. А что же было достойно уважения? Уилт сжал кулаки под одеялом.
– Решительность, – пробормотал он. – Способность действовать без колебаний. Мужество. – Странный перечень древних добродетелей. Где их сегодня взять? Как им удавалось превратить таких людей как он, в наемников и профессиональных убийц во время войны? Только тренировка. Уилт лежал в темноте и прикидывал, как можно натренировать себя так, чтобы стать не похожим на себя. Засыпая, он пришел к твердому решению попытаться добиться невозможного.
В семь зазвонил будильник. Уилт поднялся, пошел в ванную комнату и посмотрел на себя в зеркало. Он был жестким человеком, человеком без эмоций. Жестким, методичным, хладнокровным и логичным. Человеком, который не ошибается. Он спустился вниз, съел свою овсянку и запил ее чашкой кофе. Евы дома не было. Она осталась ночевать у Прингшеймов. Это облегчает ему задачу. Плохо, что машина и ключи остались у нее. Не может быть и речи о том. чтобы пойти и забрать машину. Он дошел до поворота и оттуда добрался до техучилища на автобусе. Первой была лекция у каменщиков. Когда он вошел в класс, они обсуждали драку со студентами.
– Там был один студент, весь разодетый, ну как официант. «Не будете ли вы так любезны?» – сказал и он. «Не будете ли вы так любезны и не уберетесь ли с моей дороги?» Так и сказал, а я только и делал. % что разглядывал книги на витрине…
– Книги? – переспросил Уилт скептически. – В одиннадцать часов вечера ты разглядывал книги? Не верю.
– Журналы и ковбойские книги, – ответил каменщик. – В этом магазинчике на улице Финч, где всякое барахло продают.
– Там еще есть журналы с девочками, – заметил кто-то. Уилт кивнул. – Вот это больше похоже на правду.
– Ну я и спросил: «Любезен что?» – продолжал каменщик, – и он сказал: «Убраться с моей дороги». Его дороги! Как будто эта проклятая улица его собственность.
– Ну и что ты сказал?. – спросил Уилт.
– Сказал? Ничего я не сказал. Буду я еще на него слова тратить.
– Ну тогда что ты сделал?
– Ну, я дал ему хорошего пинка. Ему прилично досталось, будьте уверены. А потом я смылся. Уж этот выпускник теперь забудет, как говорить людям, чтоб с дороги убирались, это точно.
Класс одобрительно кивнул.
– Они все одинаковые, эти студенты, – сказал другой каменщик. – Решили, что раз у них есть бабки и они в колледж ходят, то и командовать могут. Их всех стоит как следует вздрючить. Это пойдет им на пользу.
«А если пощечины сделать частью воспитания интеллектуала», – подумал Уилт. После своих вчерашних вечерних приключений он чувствовал, что в этом есть рациональное зерно. Он бы с удовольствием надавал по морде половине тех, кто вчера был на вечеринке у Прингшеймов.
– Значит, вы все считаете, нет ничего дурного в том, чтобы избить студента, попавшегося вам на пути? – спросил он.
– Дурного? – переспросили каменщики в унисон. – Что дурного в хорошей потасовке? Ведь студент не старая бабка или кто-то вроде этого. Он же всегда может дать сдачи, ведь так?
7. Перефразированное лат. «Cogito ergo sum» (я мыслю, значит, я существую.) Здесь – я совокупляюсь, значит, я существую