3. Роль средств массовой информации. ТВ учит прямо на дому, как совершать убийства".
Там было не только это. Еще много другого. Уилт обреченно смотрел на листок бумаги.
– Вам знаком этот почерк? – спросил инспектор.
– Да, – ответил Уилт, исподволь осваивая тот эллиптический язык, что свойствен судам.
– Вы признаете, что написали эти заметки? – Инспектор протянул руку и отобрал у Уилта лист бумаги.
– Да.
– Таково ваше мнение о работе полиции?
Уилт попытался взять себя в руки.
– Это наброски, которые я делал, готовясь к занятиям с практикантами-пожарниками, – пояснил он. – Просто так, черновик. Нужно еще поработать…
– Но вы не отрицаете, что вы их писали?
– Конечно, нет. Я только что сказал, что это мои записки, так ведь?
Инспектор кивнул и взял в руки книгу.
– Ваша книга?
Уилт посмотрел на «Открытый дом».
– Раз там написано, что моя, значит, моя.
Инспектор открыл книгу.
– Верно, – сказал он с изумлением, – совершенно верно.
Уилт уставился на него. Не было смысла делать хорошую мину при плохой игре. Пора с этим кончать. Они нашли проклятую книгу в корзине велосипеда, а заметки, должно быть, вывалились у него из кармана на строительной площадке.
– Послушайте, инспектор, – сказал он. – Я могу все объяснить. Я действительно был на стройплощадке…
Инспектор встал.
– Мистер Уилт, если вы собираетесь сделать заявление, то я должен предупредить вас, что…
Уилт отправился в фургон передвижного центра по расследованию убийств и там, в присутствии полицейского стенографа, сделал заявление. Тот факт, что он прошел в синий фургон, но не вышел из него, был с интересом отмечен сотрудниками, находившимися в это время в учебном корпусе, студентами, сидевшими в столовой, и двадцатью пятью коллегами-преподавателями, глазевшими из окон учительской.
9
– Будь она проклята, эта штука. – в сердцах сказал весь измазанный мазутом Гаскелл, стоя на коленях рядом с двигателем. – Надо же, даже сейчас, в век технического монархизма, они не способны сделать приличный двигатель. Этот, должно быть, сооружался еще для Ноева ковчега.
– Ковчег, – сказала Салли, – а потом еще рубили головы королям. Кстати, учти, что Ева – регинофилка.
– Кто?
– Регинофилка. Монархистка. Поимей это в виду. Она вся за королеву, так что оставь свои антибританские настроения. Мы же не хотим, чтобы она взяла пример с двигателя и бросила работать. Может, дело вовсе не в рулевом управлении.
– Если бы я смог снять головку, я бы сказал, – заметил Гаскелл.
– И какая от этого польза? Другая появится? – спросила Салли и пошла в каюту, где Ева размышляла, что они будут есть на ужин. – Крошка весь в мазуте и все еще развлекается с двигателем. Винит во всем рулевое управление.
– Рулевое управление?
– Это такое соединение, детка.
– С чем?
– Тазобедренная кость соединяется с голенью. А тут все соединяется с поршнем. Все знают, что поршень – символ пениса. Механизированный мужской заменитель секса. Честно, Гаскелл такой регрессивный.
– Я не знаю, – сказала Ева.
Салли снова легла на койку и закурила сигару.
– Вот это мне в тебе и нравится, Ева. Ты ничего не знаешь. Невинность очаровательна, детка. Свою я потеряла в четырнадцать.
Ева покачала головой.
– Эти мужчины, – сказала она с укором.
– Он по возрасту годился мне в дедушки, – сказала Салли. – Он и был моим дедушкой.
– Не может быть! Какой ужас!
– Ну не буквально, – рассмеялась Салли. – Он был художником. С бородой. Потом запах краски на его халате, и эта студия, и он захотел нарисовать меня обнаженной. В те дни я была такой чистой. Он заставил меня лечь на кушетку и уложил мои ноги. Он всегда укладывал мои ноги, а потом отходил в сторону, смотрел на меня и рисовал. Однажды, когда я лежала на кушетке, он подошел ко мне, согнул мне ноги, и. не успела я опомниться, как он уже был на мне, халат задран и…
Ева сидела и зачарованно слушала. Она могла все себе так ясно представить, даже запах краски в студии, и кисти. У Салли была такая интересная жизнь, полная событий, и такая своеобразно романтическая. Ева попыталась вспомнить, какой она была в четырнадцать лет. Она даже с мальчиками не встречалась, а вот Салли в четырнадцать уже лежала на кушетке в студии знаменитого художника.
– Но он же вас изнасиловал, – наконец сказала она. – Почему вы не заявили в полицию?
– В полицию? Ты не понимаешь. Я училась в ужасно элитарной школе. Они бы тут же отправили меня домой. Школа была прогрессивной и все такое, но я не должна была позировать этому художнику, и мои родители никогда бы меня не простили. Они были очень строгие. – Салли вздохнула, опечаленная невзгодами своего полностью выдуманного детства. – Теперь ты понимаешь, почему я так боюсь мужчин. Если тебя изнасиловали, то ты хорошо знаешь, что такое мужская агрессивность.
– Полагаю, вы знаете, что это такое, – сказала Ева, испытывая некоторые сомнения по поводу того, что такое мужская агрессивность.
– Ты смотришь на мир по-другому. Как говорит Гаскелл, ничто в мире само по себе не плохо и не хорошо. Оно просто существует, вот и все.
– Я как-то ходила на лекцию по буддизму, – сказала Ева, – и мистер Подгетт сказал…
– Там все неправильно. Буддизм – это же просто сидеть и ждать. Это пассивное отношение. Нужно делать так, чтобы что-то происходило. Будешь долго сидеть и ждать, считай, что умерла. Кто-нибудь обязательно о тебя споткнется. Надо, чтобы все происходило, как хочешь ты, а не кто-то другой.
– Звучит как-то недружелюбно по отношению к другим, – сказала Ева. -Я хочу сказать, что если все будут делать только то, что они хотят, это не будет слишком приятно другим людям.
– Пусть другие горят в аду, – сказала Салли. – Это сказал Сартр, а он должен знать. Надо делать то, что ты сам хочешь, и без всяких угрызений совести. Как говорит Джи, крысы – это парадигма. Ты что думаешь, крысы только и прикидывают, что хорошо для других?
– Да нет, я так не думаю, – ответила Ева.
– Правильно. Крысы не знают этики. Ни в чем. Они просто совершают поступки. И не иссушают себе мозги рассуждениями.
– А что, по-вашему, крысы могут думать? – спросила Ева, основательно заинтересовавшись проблемами крысиной психологии.
– Конечно нет. Крысы просто есть. Крысам плевать на Schadenfende8.
– А что это такое?
– Троюродная сестра Weltschmerz9, – ответила Салли, гася сигару в пепельнице. – Поэтому мы можем делать, что захотим и когда захотим. Основной принцип. Только люди вроде Джи понимают, как оно все действует. Ученые. Лоуренс был прав. Для Джи главное голова, а тела вроде бы и нет.
– У Генри тоже почти что так, – сказала Ева. – Он все читает и рассуждает о книгах. Я ему говорила, что он не знает, что такое настоящая жизнь.
Сидя в передвижном отделе по убийствам, Уилт быстро набирался опыта. На лице сидящего напротив инспектора Флинта отражалось все возрастающее недоверие.
– Давайте еще разок, – сказал инспектор. – Вы утверждаете, что то, что эти люди видели на дне ямы, на самом деле надувная пластиковая кукла с влагалищем.
– Влагалище – это несущественно, – ответил Уилт, призывая на помощь последние запасы непоследовательности.
– Возможно, – сказал инспектор. – У большинства кукол этого нет, но… ладно, пропустим. Что я хотел бы знать, так это, уверены ли вы, что там, внизу не живое человеческое существо?
– Абсолютно, – ответил Уилт, – и если бы оно там было, то вряд ли было бы сейчас живым.
Инспектор разглядывал его с неудовольствием.
– Без вас знаю, – сказал он. – Я бы не сидел тут, если бы существовала хотя бы малейшая вероятность, что тот, кто там, внизу, еще жив.
– Верно, – согласился Уилт.
– Правильно. Теперь пойдем дальше. Как получилось, что на том, что эти люди видели и что они приняли за женщину и что, как вы утверждаете, на самом деле является куклой, была одежда, что у нее были волосы и, что особенно важно, голова у нее была расплющена, а одна рука вытянута вперед?