Доказательству возможности всеобщего спасения Джерард Уинстэнли и посвятил свой первый трактат.
ОТКРЫТИЕ ТАИНЫ
рактат назывался «Тайна Бога, касающаяся всего творения — человечества. Долженствующая стать известной каждому мужчине и женщине по истечении семи сроков и времен. Согласно замыслу божию, открытая его слугам».
В тридцать восемь лет Джерард Уинстэнли почувствовал в себе способность писать — складывать в слова и поверять бумаге те одинокие раздумья, вопросы, ту веру свою и надежду, которые не давали ему погибнуть и превратиться в тупое животное. И, конечно, видел в этом даре новое свидетельство правоты своих упований.
Ему странно было писать- свое имя под названием — сколько людей прочтут самые сокровенные его думы! И может быть, оставшиеся родные и сверстники там, на родине, в Уигане, графстве Ланкашир, удивятся, получив его творение. Он ведь не кончал университетов, не преуспел в богословских науках.
К землякам он и обратил первые свей слова — слова любви и надежды, слова ободрения. «К моим возлюбленным соотечественникам графства Ланкашир… — так он начал свой трактат. — Дорогие соотечественники! Не удивляйтесь, видя здесь мое имя… Если что-либо покажется странным, не клеймите это как ошибку, ибо я поначалу сам не мог выносить тех божественных истин, в которых ныне узрел красоту… Если кто либо из вас увидит мое имя под этим нижеследующим рассуждением, вы, может быть, удивитесь и будете презирать меня в сердцах ваших, как Давидовы братья презирали его, говоря ему: это гордыня сердца твоего ведет тебя на битву». Он чувствовал себя царем Давидом, вышедшим на бой с гигантом Голиафом: он воистину шел на битву со злом. Но не плотский, ранящий тело меч держал он в руке. Оставим Кромвелю и Фэрфаксу страшное дело кровопролития. Джерард Уинстэнли будет сражаться с грехом и проклятием, которые губят душу.
В воздухе и впрямь снова повеяло войной. Король, почетный пленник острова Уайт, вел тайные переговоры с шотландцами, в то же время коварно обещая уступки членам парламента. 3 января 1648 года общины приняли решение прекратить с ним всякие сношения. «Никаких обращений» — так назывался парламентский билль.
До деревеньки в Серри доходили из близкого Лондона слухи о роялистских мятежах. Кавалеры на острове Уайт несколько раз пытались освободить монарха из-под стражи. В марте на улицах Лондона открыто распивали вино за здоровье его величества. А в начале апреля против черни, кричавшей «Бог и король!», были двинуты боевые силы кавалерии Айртона. Поговаривали и о бунтах в Уилтшире, о скандале, учиненном роялистами во время игры в мяч в Кенте, о побеге из-под стражи сына короля, герцога Йорка.
Все тревожнее становилось вокруг; где-то рядом, в южных холмистых лесах Серри, роялисты собирали оружие, готовили коней… Война явная, война плоти против плоти, с ее грязью, кровью, страданием телесным, вот-вот грянет опять. Уинстэнли чувствовал, что за этой явной войной стоит борьба внутренняя, тайная, духовная. Извечная борьба добра и зла, жадности и смирения, зависти и любви…
На эту борьбу он и выходил с открытым забралом, сжимая в руке перо. Он осознавал себя орудием божьим. «Бог не всегда избирает мудрых, ученых, богатых мира сего, чтобы через них явить себя другим, он избирает презираемых, неученых, бедных, ничтожных в мире сем и наполняет их своим добром, а других отпускает с пустыми руками».
С первых же слов он заявлял себя защитником бедных. Благочестивые пуритане — пресвитериане, ипдепенденты, даже кое-кто из левеллеров — могли сочувствовать беднякам, пока те оставались смирными кроткими овцами, и даже уделять им от щедрот своих на пропитание. Но как только бедные поднимали головы и пытались говорить от своего имени — те самые благочестивые пуритане единодушно обрушивались на «невежественные грубые толпы», кричали о необходимости держать их в узде. Уинстэнли заговорил от имени самых несчастных и забитых.
Судьба лишила его состояния и благополучия буржуазного торговца — она не наказала его, а освободила. Она дала ему возможность духовного и нравственного обновления. Радость и покой, снизошедшие в его душу, рождали небывалую силу. Он был теперь уверен, что бог-отец любит его, как и бесчисленное множество других созданий; это делало его свободным.