Надо только очистить себя от плотской алчности и прислушаться к голосу разума. Уинстэнли задумался о разуме и внезапно понял: голос разума — это и есть голос бога. Бог и разум — одно. «Тот дух, который очистит человечество, — торопился он записать, — это чистый разум… Хотя люди полагают, что слово Разум слишком мелко для обозначения Отца, это высочайшее имя, которое может быть ему дано». Разум создал все вещи и правит творением. Разум позволяет отличить правильное от ложного. Он показывает нам наши пороки, нашу темноту и наполняет нас подчас стыдом и мукой. Но он же учит нас добру, благоразумию, справедливости. «Когда проклятие плоти, — писал он, — побуждает человека угнетать или обманывать ближнего, или отнимать его права и свободы, бить или оскорблять его, — добрый Разум умеряет эту злую плоть и говорит внутри нее: хотела бы ты, чтобы так поступали и с тобою? Хотела бы ты, чтобы кто-то другой пришел и отобрал твое добро, твои свободы, твою жизнь? Нет, говорит плоть, не хотела бы. Тогда, говорит Разум, поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой… Твой ближний сегодня голоден и наг — накорми и одень его, ведь, может быть, завтра то же будет с тобой, и он захочет помочь тебе…»
Бог и разум — одно… Немногие в то время отваживались признать эту мысль, ошеломляющую своей простотой и несомненной, явной понятностью. Разум обычно представлялся свойством, присущим человеку, куда более низким, чем великий вселенский Отец, пребывающий за облаками. Уинстэнли решился отождествить эти понятия. И позднее строил на их тождестве свое учение.
Он познакомился с любопытным человеком. Звали его Уильям Эверард. Шумный, многословный, в неизменном потрепанном армейском мундире, с полыхающими неистовым огнем глазами, он производил впечатление человека горячего, дерзкого, иногда почти невменяемого. Он говорил в таверне и возле церкви, где после службы собирался народ, — говорил не в меру громко и возбужденно о грядущем царстве мессии и свободе, которую завоюет себе народ божий.
— Все созданы равными на земле, никто не достоин принимать почести от собратьев! — выкрикивал он. — Это бог мира сего, который есть гордыня и алчность, породил все зло на земле, а имя этому злу — тирания и любоначалие, презрение к своим собратьям, убийство и уничтожение тех, кто не хочет либо не может подчиниться их тирании и поддерживать их господство, гордыню и алчность! Мы освободимся от власти царей земных!..
Ходили слухи, что Эверард сбился с пути и соблазнился, что он помешан и даже принадлежит к таинственным, блуждающим по ночам лунатикам.
Эверард, как удалось выяснить Уинстэнли, был родом из Ридинга, старого городишки, что стоит на Темзе в 36 милях к западу от Лондона. В начале гражданской войны вроде бы служил платным шпионом у одного из генералов парламентской армии под командой графа Эссекса, потом был агитатором в полках, ярым сторонником левеллерского «Народного соглашения». Участвовал в мятеже в Уэре осенью 1647 года, был арестован. Поговаривали даже, что вместе с капитаном Бреем и Уильямом Томпсоном он был причастен к заговору с целью убить короля. В декабре Эверарда освободили из тюрьмы, но из армии уволили. В Серри он появился недавно, никаких видимых занятий там у пего не было; он то приходил в Уолтон неведомо откуда, проповедовал несколько дней, то потом опять надолго исчезал.
Уильям Эверард не мог не заинтересовать Уинстэнли. Его решительность, убежденность в скором наступлении нового царства — царства полного равенства всех людей, яростное отрицание злобы мира сего, презрение к алчности и корысти — все это привлекало. В нем угадывалось много сил и разнообразных страстей; но было и что-то несерьезное, не внушавшее доверия: буйное, невменяемое, безрассудное.
Они говорили, сначала осторожно, потом все более откровенно, о скорых и необходимых переменах, которые вот-вот произойдут в Англии. Но там, где в воспаленном воображении Эверарда вставали кровавые и жуткие апокалипсические сцены, гибель мира, беспощадный Армагеддон, чудовищный зверь, выходящий из моря и пожирающий народы, — Уинстэнли виделись иные картины. Гармония, ясность, очеловечивание ада и рая — вот к чему он стремился. Он обещал беднякам, для которых писал свой трактат, не воздаяние на том свете, не кровь, пот и слезы; «рай для святых» в его представлении означал не что иное, как полное и радостное раскрытие всех способностей человека в этой, земной жизни. Хотя «царь плоти» и правит сейчас в мире, писал он, «все же это позволено ему будет недолго… такое дозволение послужит к его падению и к избавлению человека от оков плоти».