По воспоминаниям собеседника, взгляд политика был прикован к холсту, а его голос звучал отрешенно. Возникало «такое ощущение, что он больше думает о полотне, чем об Элиоте Рузвельте»[104]. В другой раз Черчилль назовет произведение Элиота «взглядом дворецкого»[105]. В собственной книге, касаясь тех эпизодов, в которых Элиот принимал участие (например, в Тегеранской конференции), Черчилль заметит, что сын президента «дал весьма пристрастный и крайне неверный отчет о том, что слышал»[106].
Одновременно с книгами решения Черчилля начали подвергаться критике со стороны газет, в том числе британских. В 1946 году в одном из ноябрьских номеров Sunday Express вышла статья известного военного корреспондента Алана Мурхеда (1910–1983), в которой сообщалось, что за неделю до высадки союзников в Нормандии Черчилль решил вмешаться в утвержденный план операции, начал давать советы и вносить корректировки. На этот раз экс-премьер не стал молчать. Он заявил владельцу издания, что Мурхед сделал «лживые и оскорбительные заявления в мой адрес и в адрес Монтгомери»[107]. В итоге Мурхед и редактор Sunday Express принесли свои извинения. К слову, Черчилль не стал таить обиду. Когда в 1956 году книга Мурхеда «Галлиполи» станет первым произведением, получившим литературную премию Даффа Купера, Черчилль лично вручит награду автору. Да и Мурхед не слишком зацикливался на неприятном эпизоде, воздав должное известному политику в опубликованной в 1960 году книге «Черчилль: Иллюстрированная биография».
Британского политика всегда отличало заостренное восприятие истории с представлением прошлого, настоящего и будущего живыми субстанциями, которые создаются людьми и их поступками. «Почему мы воспринимаем историю исключительно как ушедшее, забывая, что сами являемся ее творцами?» — недоумевал он[108]. Учитывая, что каждый несет ответственность за то, что сотворил, Черчилль постоянно стремился «спасти себя в глазах истории»[109]. Соратник в военное время и противник в мирные годы Клемент Эттли точно подметил, что одной из характерных черт его коллеги была постоянная оглядка на историю. Принимая те или иные решения, Черчилль словно отстранялся от ситуации и задавался вопросом: «Как я буду выглядеть, если поступлю так или иначе?»[110]
Одной подстройки собственных действий под беспристрастный камертон истории было недостаточно для обеспечения себе достойного места в ее анналах. Черчилль сам был историком и знал, что может стать с его посмертной славой, если им займется нечистоплотный исследователь. Не исключены искажения и в руках добропорядочного мастера. Например, что выбрать критерием успеха? «Историки склонны оценивать военных министров не по победам, достигнутым под их руководством, а по политическим результатам, — сказал Черчилль в беседе с Робертом Бутсби (1900–1986). — Если следовать этому стандарту, я не уверен, что справился»[111].
Когда в одном из интервью его визави произнес: «История поместит вас среди великих личностей», он остроумно ответит: «Это зависит от того, кто будет писать историю»[112].
Появившиеся после войны публикации наглядно говорили о том, что если Черчиллю была дорога его репутация, ему следовало сказать свое слово о Второй мировой войне. Выступая в апреле 1944 года в палате общин, он заметил, что «не намерен провести оставшиеся дни, объясняя или утаивая что-нибудь из сказанного раньше, тем более извиняясь за это»[113]. Но последовавшая серия нелицеприятных трактовок других авторов наводила на иные выводы. Да и без упомянутых откровений Батчера, Ингерсолла и Рузвельта-младшего было понятно, что необходимо вновь позаботиться об изложении собственной версии событий.
Во время одного из послевоенных выступлений Черчилль признал сложность управления историей: «История развивается по странным и непредсказуемым направлениям. Мы слабо способны контролировать будущее и совсем не в состоянии контролировать прошлое»[114]. О том, что единственное правильное решение — самому взяться за управление историческим восприятием, Черчилль откровенно сказал на одном из заседаний палаты общин в январе 1948 года, заметив, что «для всех партий будет только лучше, если прошлое останется истории, особенно если я сам собираюсь написать эту историю»[115].
Казалось бы, ситуация с написанием книги была понятной и недостатка причин для творческого путешествия не было. Но время шло, а автор так и не брался за литературное осмысление недавних событий. Чем была вызвана столь неожиданная задержка? Резонов несколько. Первый касался налогов. Это была давняя проблема хозяина Чартвелла. В его творческом наследии сохранилось множество высказываний, посвященных не самому популярному у населения средству пополнения государственного бюджета. Например, «налоги — зло, необходимое зло, но все равно зло, и чем их меньше, тем лучше», или: «мысль о том, что, взимая налоги, страна может добиться процветания, является одной из самых незрелых иллюзий, которые только могут опьянить человеческий ум»[116].
107
Письмо Максвеллу Бивербруку от 11 ноября 1946 года. Цит. по:
110
См.:
113
См.: Обсуждения в палате общин 21 апреля 1944 года: «Единство империи и Содружества наций». Hansard. Series 5. Vol. 399. Col. 579.
114
Выступление в Обществе Цинциннати, Вашингтон, 16 января 1952 года. Цит. по:
115
Обсуждения в палате общин 23 января 1948 года: «Международные дела». Hansard. Series 5. Vol. 446. Col. 557.
116
См.: Обсуждения в палате общин 12 февраля 1907 года: «Речь короля». Hansard. Series 4. Vol. 169. Col. 133; Выступление в Альберт-холле, Лондон, 21 апреля 1948 года.