Сегодня очевидно, что Галифакс проявил наивность и скороспелость в своих суждениях, но насколько одиозным для британского руководства того времени были его предложения? Для ответа на этот вопрос необходимо увязать его предложения с внешнеполитическими взглядами Лондона осенью 1939 года, когда Великобритания вступила в войну. Какую цель преследовал Чемберлен и его коллеги? Помня об изматывающих сражениях Первой мировой, они не ставили перед собой цель сокрушить Германию, разве что уничтожить нацистскую систему. В октябре 1940 года Чемберлен сообщил Рузвельту, что он верит в победу, но «не в полную и эффектную, которая в нынешних условиях невероятна» — он верит в возможность убедить «немцев, что они не смогут победить». Последнее означало «падение фронта в самой Германии», то есть свержение Гитлера и смену режима[350].
Как это соотносится с позицией Черчилля? Вернемся к майским прениям, обратившись на этот раз не к текстам политика, а к сохранившимся стенограммам заседаний военного кабинета. В речах премьера звучит знакомая решительность, например: «Мы лучше продолжим сражаться, чем будем порабощены Германией». Или: «Нации, которые шли ко дну в результате борьбы, восстанавливались, в то время как со сдававшимися без боя было покончено»[351].
Но помимо привычного настроя Черчилль также использовал за закрытыми дверями иную риторику, чем в палате общин и перед британским народом. В частности, в стенограмме заседания от 27 мая приводятся слова Галифакса о том, что во время вчерашней дискуссии глава правительства заявил, что «был бы рад выйти из нынешних трудностей на таких условиях, которые сохранили бы нам главные элементы нашей жизненной мощи, даже ценой уступок некоторых территорий». Премьер не стал опровергать слова министра. Вместо этого он заметил: «если герр Гитлер готовится заключить мир на условиях возвращения германских колоний и территорий в Центральной Европе, то это одно дело», однако, по его мнению, «это маловероятно». На следующий день Черчилль вернулся к своей мысли, добавив, что «если мы продолжим борьбу и потерпим поражение, мы получим условия не хуже тех, которые можем получить сейчас»[352]. Это подтверждает приведенный выше тезис Черчилля, что конец мая 1940 года — неподходящее время для обсуждения с Германией условий перемирия. Но приведенная стенограмма также указывает на то, что Черчилль, используя его собственные слова (октябрь 1939 года), «не закрывал дверь перед искренними предложениями с германской стороны»[353] при условии уничтожения нацизма и возвращения Германией завоеванных территорий.
Если рассматривать ситуацию с привлечением более широкого круга материалов, не ограничиваясь лишь «Второй мировой войной», то становится очевидным, что Черчилль не исключал в 1940 году возможности вступить с Германией в мирные переговоры. Правда, на своих условиях и в удобный для своей страны момент. А пока этот момент не настал, он считал единственно правильным решением — сражаться. Днем 28 мая в перерыве между заседаниями Черчилль пригласил в свой кабинет в палате общин порядка двадцати младших министров. Он произнес вдохновенную речь о необходимости продолжать борьбу, закончив ее следующим пассажем: «Если наша история подойдет к концу, будет лучше, чтобы это произошло не в плену, а тогда, и только тогда, когда мы бездыханные распластаемся на земле». Присутствующий при этой сцене Хью Дальтон (1887–1962) зафиксировал сказанное в дневнике. Позже, когда он покажет свои записи Черчиллю, тот решит поправить последнюю фразу, придав ей больше колорита: «Если долгая история нашего острова подошла к концу, пусть это произойдет, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь собственной кровью»[354].
Перечисленные факты изображают иной образ Черчилля: решительного, храброго, но готового рассматривать разные варианты и действовать по обстоятельствам. Но стаяли он от этого менее великим? Нисколько, считает профессор Д. Рейнольдс: «Распространенный стереотип не соответствует сложности этого замечательного человека. Искусный политик, подающий по-разному одни и те же решения, наедине борющийся с собственными сомнениями и страхами, но скрывающий их, чтобы поддерживать дух своих коллег, бесспорно, более впечатляющая и более близкая истине фигура, чем пузатый бульдог из народных легенд»[355].
353
Письмо Невиллу Чемберлену от 9 октября 1939 года. См.: Documents. Vol. 14. Р. 224–226.