В субботу Фишер подал в отставку. Воскресенье всё ещё ничего не подозревавший Черчилль провёл за тем, чтобы составить новый штаб Адмиралтейства. Но когда в понедельник он пришёл к Асквиту со списком своих новых назначений, тот сказал: «Слишком поздно». Стала необходима гораздо более основательная операция — преобразование правительства. «Что мы будем делать с Вами?»
Черчилль никогда не забывал этот день 17 мая 1915 года. Это был день, в который его бог, судьба, играла с ним в кошки–мышки. Мгновение, в которое Асквит ему сказал: «Что мы будем делать с Вами?» принесло ему первое ужасное предупреждение, что он в опасности — и одновременно уже мгновенное осознание того, что он проиграл. Шок был ужасным. Пока он ещё старался сохранить самообладание, в дверь постучали: известие из Адмиралтейства. Он должен тотчас же прибыть на службу. Германский флот вышел в море.
Вечер и ночь этого дня Черчилль провёл со своими адмиралами у стола с картами, управляя английским флотом. В то время как приходили и отправлялись сигналы Морзе, он видел себя попеременно в качестве изгнанного министра и как триумфатора в величайшей морской битве в истории. Ещё ничего не было решено; и он доверял судьбе.
На следующее утро всё миновало. Германский флот отошёл, великая морская битва была отложена — примерно на год, как оказалось. Черчилль был свергнут; его преемником в Адмиралтействе был Артур Балфур — бывший ранее премьер–министром от консерваторов, которым Черчилль одиннадцать лет назад показал спину. Черчилль снова оказался «канцлером герцогства Ланкастер» — незначительная синекура; и даже её Асквит лишь выторговал у консерваторов, чтобы Черчилль мог бы принадлежать к новообразованному «Комитету по Дарданеллам» из одиннадцати членов, где он теперь так сказать сидел на скамье подсудимых. Власти командовать у него теперь больше не было; едва ли осталось влияние. Виолетта Асквит, его верная и восхищённая сторонница, которая старалась его утешить, нашла сломленного человека. Он ни разу не произнёс ни одного сердитого слова в адрес восхищавшего его неверного Фишера, который его сверг. «Я погиб», — лишь повторял он много раз. «Со мной покончено».
Лето стало ужасным. Позже Черчилль писал, что тогда он чувствовал себя как глубоководная рыба, которую неожиданно вытащили на поверхность и голове которой грозит лопнуть. Он привык к постоянному давлению огромного напряжения, решений и ответственности; неожиданно лишённый этих нагрузок, он замечает, что разучился жить без них. Членство в Комитете по Дарданеллам делало это ещё хуже: «Я знал всё — сделать больше ничего не мог».
Черчилль спасся этим летом тем, что начал заниматься живописью. Его изрядный талант живописца, до этого им самим не открытый, стал жизненной отрадой, своего рода наркотиком или лекарством, от которого он больше никогда не отказывался. Однако между тем война продолжалась; следует ли ему провести её как воскресный художник? Пока медленно возвращались его душевные силы, в нём формировался новый, фантастический план.
Ему было ясно: как политик и министр он потерпел неудачу. Пока существовала правительственная коалиция — и на это пожалуй следовало рассчитывать, пока длится война — о возвращении нечего было и думать. Консерваторы слишком его ненавидели. Но разве не был он офицером? И разве нельзя во время войны прийти на вершину именно как офицеру? Возможно, вся его ошибка была в том, что он хотел сыграть Наполеона в качестве парламентского министра. Наполеон был офицером.
Конечно, Черчилль за 15 лет до этого был уволен из армии в качестве скромного лейтенанта. Однако между тем он стал главой Адмиралтейства, а во время войны можно было перескочить через множество званий. Даже Китченер, которому он не нравился, во время сражения за Антверпен не имел ничего против того, чтобы не долго думая присвоить ему звание генерал–майора, если он этого вообще желал. Тогда это окончилось ничем, но почему бы то, что тогда было возможно, не могло больше быть возможным? Британский главнокомандующий во Франции, Френч, был его старым другом. По меньшей мере бригаду он ему доверит: достаточно для того, чтобы выделиться какой–нибудь блестящей отдельной акцией. А затем дивизия, корпус, армия — однажды, кто знает, возможно и Верховный командующий.
Уже раньше он играл с такими мыслями. Асквит вскоре после Антверпена записал: «У меня был долгий визит Уинстона, который неожиданно стал очень доверительным и поклялся мне, что его будущее не будет обычным. Он чувствует себя как тигр, который попробовал крови, и он хотел бы, раньше или позже, но лучше раньше сменить свою нынешнюю должность на какую–либо военную командную. Я сказал ему, что он незаменим в Адмиралтействе, однако он считает, что там не сможет сделать больше ничего нужного; наше превосходство установлено, всё идет само по себе. Но когда он видит новые армии Китченера, у него слюни текут. Следует ли этих «блестящих коммандос доверять эксгумированным старым воякам, которые ничему не выучились, кроме муштры 25-летней давности, посредственностям, которые погрязли в военной рутине и сгнили в ней?» — и т. д, и т. д. Примерно в течение четверти часа он изливал водопад обвинений и заклинаний, и мне стало жаль, что при этом не было стенографа: некоторые из его импровизированных формулировок были совершенно бесценными. Однако они были у него на три четверти серьёзными».