Ее взгляд был мягок и нежен, когда она глядела на него.
— И потому ты пошел на эту ужасную микрохоту, Гигио? Решил доказать, что ты можешь быть таким же мужчиной, как Эдгар, когда он играет в покер?
— Не только покер, хотя и его достаточно, чтобы волосы встали дыбом, можешь уж мне поверить, Мэри Энн. Это и многое другое. Это и машина, которая есть у него и в которой он возит тебя повсюду. Любой человек, который водит такую неуклюжую, непредсказуемую силовую установку по таким трассам и с такой статистикой несчастных случаев, которыми может похвастаться ваш мир… Причем, ежедневно! Я понимаю, что микрохота, — жалкое, искусственное занятие, но это единственное имеющееся в моем распоряжении, что может приблизить меня к вашей жизни!
— Тебе не надо ничего доказывать мне, Гигио.
— Может быть, — кивнул он. — Но я достиг точки, когда должен доказать это себе. Что совершенно глупо, когда об этом думаешь, но не делает это менее реальным. И я доказал кое-что. Доказал, что два народа с совершенно различными стандартами мужчины и женщины, стандартами установленными и резюмированными для них с младенчества, не имеют никаких шансов, не важно, насколько они находят привлекательными друг друга. Я не могу жить, зная о твоих врожденных стандартах, а ты… ну, ты, конечно, находишь меня отвратительным. Мы не попадаем в сети друг друга, не резонируем. Как ты сказала, мы не можем жить в одном мире. Это вдвойне правда с тех пор… с тех пор, как мы обнаружили, насколько тяготеем друг к другу.
Мэри Энн кивнула.
— Понимаю. Ты, когда перестал заниматься любовью со мной и… и сказал… это ужасное слово, как ты содрогнулся, когда вытирал свои губы… Гигио, ты глядел на меня так, словно я воняла, словно я воняла! Это разорвало меня на части. Тогда я поняла, что должна уйти из твоего времени и твоего мира навсегда. Но из-за Уинтропа… я не знаю, что делать!
— Расскажи мне об этом. — Он, казалось, сделал усилие, чтобы собраться, когда сел рядом с ней на секцию поднявшегося пола.
Когда она закончила, он был спокоен. Громадный эффект выравнивания взаимной эмоциональной путаницы больше не существовал. Испуганная Мэри Энн смотрела, как он становится все более вежливым, крайне разумным и слегка высокомерным молодым человеком двадцать пятого столетия, и чувствовала каждой косточкой, как усиливается ее собственная неловкость, как ее кричащая, слишком яркая примитивность выплывает на поверхность.
— Я ничего не могу сделать для вас, — сказал он. — Хотел бы, но не могу.
— Не можешь ничего сделать? — в отчаянии спросила она. — Даже принимая во внимание, как будет ужасно, если я останусь здесь, если я не уйду в свое время?
— Даже принимая во внимание все это. Я сомневаюсь, что сумею объяснить тебе, как я хочу, Мэри Энн, но не могу заставить Уинтропа уйти, не могу при всем желании дать вам совет, как заставить его… и я не могу думать о том, что может заставить его изменить свое решение. Видишь ли, здесь действует вся социальная структура, которая гораздо важнее, чем маленькие личные страдания, хотя они могут быть важными для нас. В моем мире, как указал Сторку, никто не может сделать такого. И это, радость моя, так.
Мэри Энн села. Она не нуждалась в легкой язвительной надменности последних слов Гигио, чтобы понять, что теперь он окончательно овладел собой, что теперь он смотрит на нее, как на интересный, но — вежливо говоря — очень далекий образчик.
Она слишком хорошо поняла, что происходит: пару раз она сама была в подобной ситуации. Только два месяца назад прилизанный коммерсант, желающий продать в Неваде земли для ее компании, пригласил ее на свидание и почти что вскружил ей голову.
И достигнув точки, когда вино наполнило голову сверкающими звездами, она достала сигарету и дремотно, беспомощно попросила его прикурить. Коммерсант уверенным, царственным жестом щелкнул зажигалкой, но та отказала. Он выругался, несколько раз пощелкал ей, и затем начал бешено ковыряться ногтем в ее механизме. В следующие несколько секунд, пока он продолжал ковыряться в зажигалке, Мэри Эни показалось, что весь глянец исчез с него и все лежащее внутри отчаяние, бывшее его сутью, вылезло наружу. Он больше не был обаятельным, добившимся успеха, убедительным молодым человеком, но жалким существом, непреодолимо неуверенным, боявшимся, что если эта вещь утратит свое место в его распорядке, то продажа может не состояться.
Она и не состоялась. Когда он снова взглянул на нее, то увидел в ее глазах холодное понимание, и губы его обвисли. И не важно, как остроумно он пытался изменить ситуацию, как умно он говорил, какими океанами блестящей находчивости омывал ее, теперь она была его владыкой. Теперь она видела сквозь магию его слов желтые деревянные шарики и изогнутые ржавые крючочки, заставлявшие его работать. Она вспомнила чувство какой-то жалости к нему, когда попросила отвезти ее домой — не жалости к кому-то, в кого она почти что влюбилась, но легкой жалости к поставленному в невыгодное положение ребенку, который пытался сделать нечто свыше своих сил.