— Не-а, — сказал он. — Боюся, нет.
Я не могла думать; я стояла, глядя на него, потом повернулась боком к авеню и увидела воробьев, слетевших с дерева, — они вынеслись из листвы, как рой ос, пронзительно чирикая, и исчезли за крышей. Автобус проехал на юг, на верхней палубе сидели шесть человек, вбирая в себя солнце, — а я не могла думать. Потом подумала: «Ох, Гарри». Я прижала сумку к груди, наклонила голову, услышала терпеливое, упорное щелканье и жужжание колесиков. Ты… быстро замирающее. Куда же он ушел?
— Почему, Пейтон, почему вы плачете? — с хитринкой спросил меня Сирил.
— Я тону, — сказала я.
— Тонете?
— Нет, — сказала я, — я имею в виду, что не тону. Я имею в виду: я плачу, потому что я так счастлива. Война кончилась, и мы спасли мир для демократии.
— Странная девушка. Не войдете ли? Алберт, знаете ли, задерживается.
— Да.
Я вытерла слезы сумкой и пудру сняла тоже. Я вошла, увидела свое отражение в зеркале в коридоре — полный кошмар. Сирил открыл другую дверь — он слегка пошатывался. Он положил руку мне на талию, легонько подтолкнул вперед.
— Мы так давно не видели вас.
— Я знаю… — начала я, а потом подумала: «Зачем я тут? Ведь Гарри нет». И я повернулась, крепко держа часы. — Нет, правда, Сирил, я не должна заходить сюда.
— А почему нет, могу я спросить? — У него были редкие зубы, и его толстые губы окружали их как большие синие подушки.
Я сказала:
— Потому что его нет здесь.
— Кого? — Он снова озадачен, этакий мистифицированный Восток.
— Гарри, — сказала я, — Гарри!
— А-а, — он хитро посмотрел на меня, — ми-и-стера Гарри Милаха. Ну подождите немного, может, кто-нибудь даст вам информацию.
— Может быть, — сказала я.
Он снова развернул меня и подтолкнул в комнату — кондиционированную морскую пещеру с удушенным болезненным солнечным светом и тьмой, уходящей ввысь, где молочными завитками завивался сигаретный дым, и сквозь темноту ко мне приближался со смесителем для коктейля Алберт Берджер, точно Посейдон со своим трезубцем, обходя кучки камней.
— Ах, Пейтон, — сказал он, — моя красавица, ты вернулась к нам.
— Да, — сказала я, — где Гарри?
— О, дорогая, тебе придется спросить об этом Ленни. Он в кабинете с баронессой де Луайль.
— О-о, — произнесла я.
Он кружил вокруг меня со своей впалой грудью, слезящимися от аллергии глазами, прикрытыми стеклами, с белой, как репа, кожей.
— И Гарри тут нет? — сказала я.
— О, дорогуша, нет. Он уехал почти сразу, как приехал. Что-то у бедняги с работой. Присядь со мной, красавица!
Голос у него был высокий и глухой, бесполый, безвозрастной, почти угасший, как пустой клик металлической птицы.
— Пойдем со мной, моя красотка, — сказал он и взял мою руку пальцами, холодными от смесителя для коктейлей и от чего-то еще, тоже холодного и внутреннего, точно сердце его качало не кровь, а ледяную, темную подземную воду. Так я прошла с ним через комнату, крепко держа свои часы, думая о доме. Я видела в темноте их лица: Дафну Гулд, которая однажды каталась на пони; Марио Фишера, сына миллионера; Дёрка Шумэна, Луи Пески и Шуйлера ван Лира — студентов-антропологов; Пьера Льебовица, богатого торговца цветами, который красит себе волосы; двух негров с тихими голосами, которых я не знала; Памелу Оатс и Лили Дэвис, влюбленных друг в друга; Эдмонию Ловетт, которая однажды чуть не задохнулась в своей ложе; четырех случайно зашедших солдат. Все эти люди мельком взглянули на меня и отвернулись. А мы с Албертом уселись на подоконник; у меня в руке было мартини, а он говорил — я слушала вполуха, смотрела на красивый день, начинавший угасать с последними желтыми лучами; на той стороне узкой улицы крытые шифером крыши домов освещало солнце, а стены были в тени, скоро и щипцы, и птичьи гнезда, и вьющийся плющ будут в тени и в темноте. Облако медленно проплыло на восток, окрашенное розовым, похожее по форме на Африку — на страны, которые я никогда не увижу, далекие берега, вечера с фламинго, желтую чахнущую зарю в джунглях. Я сказала:
— Какой был прелестный день.
А Алберт Берджер сказал:
— Весьма романтический. Ты думала, как раньше, о лесах, и о странах чудес, и о книжках сказок? Думала ли ты о разных немыслимых вещах?
Я сказала:
— Я думала об утрах, каких люди не видели. Я думала об одной далекой фантастической заре… — И на меня накатился спазм, я согнулась, слыша в крутящейся, пронизанной вспышками темноте один-единственный голос, грубый и нахальный, звучавший с пола:
— Малиновский! Как вы можете говорить такое? Старик Бронислав?
Я прижала сумку и часы к животу, стараясь вытолкнуть пульсирующую боль — более сильную на этот раз, чем когда-либо прежде; я прикусила язык. Она прошла.