— Нет, зайка, — сказала я. Этот страх. Я заговорила: — Пожалуйста, не злись на меня сегодня, дорогой. Я не способна это вынести. Зайка заплатит за часы.
— Часы-ши-ши, — сказал он. — К черту часы. За них заплачено. Я вот что хочу знать: я все еще должен платить ренту за тебя и за Тони?
— Нет, не говори так.
— Мне совсем не нравится так говорить, — сказал он. — Я предпочел бы говорить о совсем других вещах. Я хотел бы сесть, как, бывало, мы раньше сидели, и разговаривать о цвете и форме, и об Эль Греко или даже просто о том, в каком магазине продают лучшее мороженое. Как бывало. Благословенная Беатриче…
— Не надо, — сказала я.
Он продолжал:
— Я о многом хотел бы поговорить. Ты хоть понимаешь, к чему пришел мир? Ты хоть понимаешь, что в великом американском государстве за эту неделю погибло сто тысяч невинных жизней? Знаешь, было время, когда я думал по какой-то причине — возможно, просто чтобы сберечь твою несравнимую красоту, — что я смогу провести жизнь, удовлетворяя твои нужды, терпя твои подозрения, и недоверие, и все остальное, плюс видя, как ты в порыве раздражения даешь себя уложить другому. Есть другое, чем я намерен заниматься. Помнишь цитату из Библии, которую ты любила приводить: «Как долго, о, Господи?» Или что-то в этом роде…
— А ты вспомни, как коротко мое время, — сказала я.
— Да, — сказал он. — В общем, вот так я настроен. С твоей помощью, думал, я многое вынесу, ноты не помогла мне. Теперь я иду по жизни один. Я не знаю, какую пользу это принесет кому-либо, кроме меня, а я хочу рисовать и рисовать, потому что я считаю: в нас сидит какая-то мучительная боль. Назови меня разочаровавшимся, блаженным, ренегатом, красным и как-то еще, ноя хочу своими руками выбросить из себя эту боль и породить красоту, потому что только это и осталось, а времени у меня не много…
— Я помогу тебе, — сказала я. — О, Гарри, я помогу тебе.
— Глупости, — сказал он. — Если бы это было впервые — возможно: я был тогда еще дурак дураком. Но это не впервые, а в четвертый, или в пятый, или в шестой раз — я уже потерял счет.
— Это красивая картина, — сказала я. В сумеречном свете трагичное лицо по-прежнему смотрело в небо среди отбросов и камней, в последних, угасающих сумерках, гордо и безбоязненно, мой Гарри. Кто знает о нашем последнем конце, когда нас вышвырнет из центра мироздания во тьму, в вечный космос; однажды он сказал, что мы маленькие, слепые морские существа, зацепившиеся, извиваясь, за скалу жизни и ожидающие финальной затопляющей волны, а вот мой Гарри… кто может показать глаза мужчины, бесконечно обращенные вверх, к своему взлетающему духу?
— В ней чувствуется вера, — сказала я, — или что-то. В ней…
— Пора поверить, — сказал он. — Ты так не считаешь? А пора бы знать.
— Да, — сказала я, — когда-то верила. Когда мы гуляли по песку и собирали ракушки.
— Кто? — сказал он. — Ты с Сандерсом в купальной кабине? В Ри?
— Нет, — сказала я. — Зайка и я.
— Ты и твой чертов папаша, — сказал он.
— Да, — сказала я, все это время ни о чем не думая. А потом сказала вот это: — Я бы хотела, чтобы ты взял часы. Даже если ты купил их. Там внутри — ты знаешь? — Я взяла его за рукав и притянула к себе, почувствовав запах пота и краски, благословенной плоти. — Смотри сюда, — сказала я и указала на дырочку в будильнике. — Смотри, знаешь? — Знаешь что? Мы можем залезть туда, внутрь, и весело поплавать. — Тут я рассмеялась, очень громко, не знаю почему. — Мы с Гарри среди пружинок и камешков. Там будет так безопасно, будем плавать вокруг и вокруг на главной пружине. Мужчина сказал, что там внутри есть и драгоценные камни, пятнадцать штук. Ну не чудесно ли будет, Гарри?..
Но я почувствовала на своем локте его руку, которая крепко держала меня; он сказал:
— Пейтон, не говори больше. Что с тобой, лапочка? Послушай, что-то с тобой совсем нехорошо. Ты вся трясешься.
— Да, — сказала я, — часы…
Только…
— Садись, — сказал он. — Сядь тут и подожди минутку. — И он толкнул меня на стул. — У Маршалла тут где-то есть фенобарбитал. Подожди минутку… — Он двинулся было от меня, но я взяла его за руку.