Вы знаете, вы знаете. Больше он уже не слушал. Все та же старая песня. Иисусе Христе, это ужасно. Зачем она стала разыгрывать из себя мать? Почему не признаться, что она презирает его за то, что он пьет, вообще за все? Вместо этого ее постоянного холода, молчания, горечи — доведенная до отчаяния мать, явный наигрыш. Почему она хоть раз не устроила сцены, скандала? Тогда он мог бы взорваться, выбросить наконец все из себя. Ох, до чего же это ужасно. Ужасно. Иисусе Христе, как ужасно!..
Но он не слушал ее. На миг настроение приподнялось и быстро растаяло. Он смотрел мимо ее щеки на залив, застывший в парном штиле. Лениво кружили несколько чаек. Где-то невидимо зачихала моторка, заглохла. Зимой, подумал он, залив будет серым и замерзшим, обрамленным по берегу снегом, — акры холодной соленой воды, а в доме будет тепло, рядом с ним Пейтон, они смогут смотреть на плавни, на чаек, описывающих круги, на небо, полное наводящих уныние облаков цвета сажи. Он и Пейтон… они будут вместе в теплом доме, но это случится зимой, и он будет старше и даже скорее всего не на пути к тому, чтобы стать сенатором… нет, судьей.
Он громко рыгнул. Элен появилась перед ним, плывя на облаке алкоголя, наполняя его вдруг возникшей невыносимой досадой.
— Послушайте, дорогой, вы же знаете, что вы не должны… вы так давно обещали…
Так давно.
Он поднялся, глядя вниз, на нее.
— А теперь послушайте вы, дорогая, — сказал он, стараясь, чтобы в голосе не звучало злости, — вы могли бы уже знать, что я буду вести свою жизнь так, как мне — черт побери — нравится. — Она заговорила было, в горле ее рос протест. — Подождите минутку, — продолжал он, — я вовсе не хочу быть мерзким. Я просто хочу, чтобы вы знали несколько вещей — в том числе то, что мне нравится праздно проводить воскресные дни, и, во-вторых, то, что мне нравится выпивать.
Она вскочила с дивана.
— Эгоист…
— Потерпите, — сказал он, глядя в пол, почему-то боясь смотреть на нее. — Подождите, черт побери, минутку. Ничего эгоистичного в этом нет. И я не хочу развращать кого-либо. Я буду ходить в церковь достаточно часто, чтобы избиратели знали, что я не атеист. Я давно говорил вам о моей вере или отсутствии ее. Я устал от того, что мои воскресные дни портят банальности, которые нанизывает Кэри Карр… этот…
Не произнеся ни слова, она направилась к двери, затем, повернувшись, пробормотала:
— Избиратели. Это же смех. — На минуту она умолкла — тишина на грани слез. — Ох, Милтон, Милтон, — сказала она безнадежным голосом и вышла из комнаты.
Он с теплым чувством посмотрел в небо. Вот он и сказал ей.
Однако что-то нарушило его умиротворение. Отвратительное чувство вины наползло на него. Не следовало ему говорить… «Ох, Милтон, Милтон», — сказала она. Похоже, требуется загладить вину, принести извинения. Но с чувством всего лишь усталости он понимал, что слишком поздно. Да черт с ним! Он глотнул виски, услышал голос. Выглянул из-под навеса: Пейтон стояла наверху, у окна, в нижнем белье и с улыбкой смотрела вниз.
— Привет, глупенький.
— Как дела, мое прекрасное дитя? — спросил он, поднимая стакан.
Элен позвала ее, Пейтон умчалась, окно с грохотом закрылось.
То давнее воскресенье случайно подвело Лофтиса к пониманию кое-чего — возможно, себя. В тот день при благодатном солнечном свете на лужайке лежали призраки осуществленного и погубленного. Повернись он достаточно быстро, он мог бы увидеть их и испугаться. Но когда он повернулся, было уже поздно: настал вечер, и момент узнавания был навсегда утерян.
А сейчас:
— Будь так добр, — весело произнесла Долли Боннер с другого конца залитой солнцем лужайки, казалось, величиной с акр, — налей мне еще, Милтон-лапочка!
Вдали церковный колокол пробил три раза. Тени на траве стали длиннее.
Как она это сказала — «лапочка»…
— Да-да, конечно. Буду счастлив, Долли, лапочка.
Лофтис неловко поднялся с кресла — он напился, слишком напился, так что надо осторожно нацелиться и пройти. Перебираясь через ноги мужа Долли, Слейтера (обычно произносят «Слоутер», а вообще он известен как «Пуки — Злой Дух»), он на секунду воспользовался коленями Пуки в качестве опоры.
— Извини, Пуки, — сказал он и направился к стулу Долли, с улыбкой и легким намеком на поклон взял у нее стакан и продолжил свой путь вверх по склону, чувствуя, какой стакан липкий и приятно теплый от ее руки. Пройдя несколько шагов, он повернулся, посмотрел на стаканы Пуки и Элен: в своей спешке он забыл про них. Но стаканы были наполовину полны — Пуки с Элен беседовали, не обращая на него внимания. Он снова повернулся, Долли подмигнула, улыбнулась — все это указывало на скрытое, озадачивающее, однако слегка возбуждающее понимание. Он все еще видел ее улыбку, когда повернулся, и дом наверху без усилия с его стороны встал на свое место.