Ла-Фарж широко, осуждающе повел рукой.
— Жулики, крикуны — все одно. Я знаю только, что международные банкиры-евреи сговариваются, чтобы послать моего сына Чарли на войну.
Долли и миссис Ла-Фарж заинтересованно и одобрительно поддакнули в унисон, а Лофтис, которому все это наскучило и опротивело, смотрел вдаль. Бассейн, находившийся, казалось, бесконечно далеко, дрожал в его глазах, покрывшись в холодном жутком свете ярко-зеленой пленкой, которую полуголые молодые тела словно прорывали, ныряя с пугающе отчаянным порывом. «А ну, Пейтон!» — раздался юношеский голос, перевалив через темный склон вместе с приглушенным всплеском, и почему-то породил в Лофтисе легкую и неясную печаль. Уголком глаза он взглянул на Долли. «Неловкая ситуация, — подумал он, — сидеть тут с ней. Сидеть вот так, на виду у Господа Бога и еще бог знает кого: например, находящейся вон там Милли Армстронг, одной из ближайших приятельниц Элен». Невольно он вжал голову в плечи, точно хотел, чтобы они приняли его, может, за Пуки или за старика дядюшку Долли из Эмпории, но тут миссис Ла-Фарж произнесла с раздражающей прямотой:
— Куда, ради всего святого, подевалась Элен, Милтон?
— Ей надо было увезти домой Моди, — тотчас ответил он, сам немного удивляясь тому, как просто было соврать. — Вы же знаете… — Он слабо улыбнулся, повернул руки ладонями вверх и с сумрачным видом опустил взгляд на стол, как бы говоря: «Вы же знаете, как это бывает. Этот недуг, это бремя. Я, во всяком случае, это знаю».
— Бедняжка, — произнесла миссис Ла-Фарж, — бедное дитя. Она быстро устает, правда? Я имею в виду Моди.
— Да, — просто сказал он.
Лофтис осушил стакан, налил себе еще из бутылки, стоявшей под столом во исполнение закона штата, запрещавшего пить спиртное на публике. Нагибаясь, он задел плечо Долли и, как ему показалось, ощутил — со смутным чувством стыда, — что тот долгий поцелуй все еще горит на его губах. Мысленно он вернулся на несколько часов назад и вспомнил, как быстро они отстранились друг от друга. Этот поцелуй не только возбудил его, но и встревожил и напугал. Они отстранились не потому, что он того хотел, — ведь гладя друг друга и лаская, они обнялись в наступившей темноте, а когда на минуту разжали объятия, он почувствовал, как колотится сердце; ее руки были повсюду — на его руках, на щеках, на волосах, а на губах он чувствовал ее липкую помаду. И оба одновременно решили, прошептав:
— Нам надо быть осторожнее.
— Я увижу тебя позже, мой дорогой, — прошептала она и помчалась наверх.
А потом эта жуткая история с Элен. Совершенно жуткая. Совладав с собой, он бросил вниз с лестницы носовой платок, испачканный красным, и вышел, еще не вполне успокоившись, в холл как раз, как ему показалось, в тот момент, когда Элен стремительно вышла из бального зала, а за ней — Моди и Пейтон.
— Привет, дорогая, — тихо произнес он.
Вся на нервах, в волнении, в черном плаще с капюшоном, она несла уйму всякой всячины от дождя (такой он и представлял себе ее раньше): зонты — целых два, дождевик Моди и галоши; и последняя грустная деталь — бутылочка с аспирином, которую она сжимала в руке.
— Кто-то заболел?
Элен уложила Моди на диван и, нагнувшись, стала надевать ей галоши.
— Моди простудилась, — пробормотала она.
Пейтон с надутым видом подошла к Лофтису и продела свою руку ему под локоть.
— Привет, папулечка, — сказала Моди, с улыбкой подняв на него глаза.
— Привет, душенька. Послушайте, — сказал он, нагнувшись и постучав по плечу Элен. — Послушайте, — мягко повторил он, а в висках так и застучала кровь, — давайте, дорогая моя, договоримся. Пейтон остается здесь.
Элен выпрямилась и повернулась к нему с кривой неприятной улыбочкой — он мельком заметил, как у нее вздымается грудь, а также краешком глаза увидел, что помощник управляющего клубом, сидевший за своим столом, бледный разжиревший мужчина, пересчитывавший стопки монет, поглядывал на происходящее через свои бифокусные очки, которые казались пустыми кружочками, отражавшими дневной свет.
Элен улыбнулась и сказала:
— Здесь, с вами, чтобы вы могли накачивать ее виски. Ну так, — продолжала она, нагнувшись над галошами, поднимая с привычной нежностью оплетенную скрепами ногу Моди и застегивая ремешок, — это вы плохо придумали. — На мгновение умолкла. — Плохо придумали.
«Ах, значит, вот как? — повторил он про себя. — Плохо придумал».
Он стоял молча — руки в карманах — и наблюдал за ней. Никто из них не произнес ни слова. Пейтон, прильнув к отцу, тоже наблюдала за матерью, а Моди, лежа на диване, спокойно смотрела на эти руки, возившиеся с пряжками, штрипками и ремешками. Элен, слишком разгневанная, действовала неуклюже, хотя эта процедура, давно войдя в привычку, никак не требовала мастерства. Тщетно пыталась она натянуть галошу на металлическую пластинку — ничего не получалось. Лофтис, испуганный, не зная, на что решиться, и не пытался ей помочь. Или, вернее, он больше не боялся, а просто медлил, почему-то — как раз в этот момент — почувствовав, что принимает участие в случайно возникшей и малоприятной ситуации, которая — подобно нудным драматическим спектаклям в воскресной школе, в которых он в давние времена участвовал, — была не отрепетирована и поэтому явилась унылой докукой из-за бесцельных, неуверенных движений актеров и произносимого ими текста. Бывают такие минуты, когда действовать явно показано, но невозможно, и гневные слова, хотя и желательные и необходимые, не слетают с языка; просто удивительно: по непонятным причинам ты не в силах произнести эти полные яда слова — возможно потому, что в подобных случаях в атмосфере ненависти и горя все еще присутствует и спасительное дыхание любви.