Какого черта, спрашивается? Сдалась ему ее свобода! Наверное, он считает ее американкой и ведет себя, так сказать, в самом демократическом духе. Вот парадокс: она приехала в Москву, чтобы почувствовать себя русской, а ей все и всё словно указывают ее место: иностранка ты! Чужая. Чужачка…
Почему в Тунисе было не так? Почему там все было легко и сказочно, сказочно легко? И почему вдруг стало все так трудно и сложно здесь, в Москве?
Ах да, там же не было подробностей . Там не нужно было принимать решения. Там у их отношений не было формы, что все и объясняет…
Странно, разве можно иметь чувство без формы? Лера столкнулась с чем-то совершенно непонятным, доселе не испытанным и не обдуманным. Есть чувство как цельный поток . И есть форма, то есть необходимость воплотить и конкретизировать это чувство в массе житейских мелочей. Вот это и убивает чувство. Нет, пожалуй, слишком сильно – «убивает», но распыляет, разбивает на фрагменты, на брызги , летящие в совершенно разные стороны. Тогда как поток тек сильно и уверенно только в одну сторону, в одном направлении!
Как было легко любить Данилу в маленьком раю! Тогда не надо было думать, кто кому чего должен или нет, как не стеснить, не навязаться, как рассчитать жесты, взаимную любезность, денежные отношения. Вот, к примеру, к вопросу о последних: Лера привыкла, что каждый платит за себя. В этом она видела демократичность, равноправие, самоуважение. А Данила джентльменствовал по-русски: он за нее платил. Вызывая у нее ярый дискомфорт – и не понимая этого….
И как было легко скучать там, в Америке, по России! Ее ностальгия, такой же цельный поток чувства, как любовь, там не распылялась необходимостью постоянно что-то принимать или отвергать. Теперь же, в Москве, на месте, требовалось все куда-то поместить в своей душе, распределить: и этот мат, и это пиво, и этих не в меру оголенных и раскрашенных девочек; и застарелое хамство, и новоиспеченную любезную услужливость, и невиданный снобизм, охвативший все слои населения, от продавщицы до административного бонзы; и дичайшие американизмы в речи, и повсеместный культ «элитности-виповости», и… и… и…
Все это ежедневно, ежеминутно требовало к себе отношения, обдумывания, осуждения или оправдания, попытки внутреннего примирения… Любовь к родине тоже принимала конкретные формы , расчленяясь на тысячу мелких брызг , воплощаясь в том или ином конкретном виде…
А где же взять внутренних сил на все на это?.. Лера ощущала себя подавленной и усталой, словно на нее навалилась депрессия…
Хотя почему «словно»?
– Добрый день. Могу я поговорить с Мишей Пархоменко?
– Его нет дома, позвоните через два часа.
Слава богу, на этот раз ее ни в чем не стали подозревать, и Миша оказался жив! А то уже она стала было думать, что в России всех мужчин косит преждевременная смерть!
Набрать еще номер? В списке оставалось два, но Лера вдруг почувствовала себя настолько выжатой от первых разговоров, что решила отложить звонки на завтра.
Выждав для верности чуть больше двух часов, она перезвонила. Миша заорал в трубку:
– Лера?! Титова? Какими судьбами?!!!
– Да вот, приехала из Америки…
– Потрясающе! Насовсем?
– Нет… Посмотреть, повидаться….
– Лера, переезжай насовсем! Возвращайся! Ты же видишь, какие тут у нас дела творятся! Россия все крепчает, хорошеет, набирает мощь!
Поразительно. Еще в школе Миша был страшным активистом, комсоргом и старостой класса, и еще кем-то там – и явно сохранил до сих пор свой общественно-политический темперамент. Ему не пришло в голову спросить у Леры, как она жила все это время, каковы ее личные и семейные обстоятельства – ну хотя бы те, которые привели ее вдруг на родину… Нет, Миша вновь, как и прежде, звонко и жизнерадостно занимался пропагандой новой России – так же прытко, как когда-то советской.
«Это, видимо, какие-то гены крутят, – подумала Лера, – что человек всегда на страже своего строя, своего руководства, своей страны, какой бы она ни была. Без критической мысли, без собственного мнения, в силу которого что-то принимается или отрицается. А просто при любом правлении и режиме – гип-гип-ура!»