Молодеющая на глазах Юлия сидела у окна в самой большой комнате этажа, где стояла большая кровать с балдахином, и при свете падающего на ее руки заходящего солнца и масляного светильника подшивала тяжелые темно-зеленые с золотыми лилиями шторы.
– Зачем это? – спросила я, ибо чувствовала раздражение от голода.
Юлия вскочила.
– Сейчас принесу печеную утку с гречкой и черно сливом, – быстро выпалила она, сделав при этом небольшой книксен, а потом быстро ответила и на мой вопрос. – Шторы шью, чтобы с улицы никто не заглядывал к вам, синьора.
Она говорила точно то, что думала. Всегда. Это была идеальная служанка.
Я улыбнулась ей и разрешила сбегать к хозяину дома на кухню за уткой, вином и хлебом. А потом, поев, оставила и ей пару кусков на закуску.
– Вы очень добры, синьора, – сказала Юлия, принимаясь за трапезу. – Я никогда не ела таких кушаний, когда была замужем. Во всем селе уток у нас ел на Рождество только пастор. Остальные выращивали птицу и про давали ее в Турине.
О годах своего замужества Юлия мне не рассказывала. Да я и не расспрашивала ее об этом. Хотя времени для подобных разговоров в замке Сен-Си было хоть отбавляй. Сейчас она хотела поговорить со мной, рассказать о прожитых без меня годах, но мне в этот момент не хотелось ее слушать. Я думала о том, что д'Арамиц все-таки будет моим, пусть даже и не в доме госпожи де Шеврез встречу я его. И д'Атос никуда не денется. Ибо я почувствовала, что после еды хочу либо спать, либо мужчину. Силы вернулись ко мне, растревоженное родами лоно зажило, и ноги мои готовы обнять бедра любого мужчины.
– Твоя комната где?. – спросила я.
Она что-то ответила, но я не стала слушать, приказала:
– Расстели мне постель и раздень меня.
Юлия уложила шторы грудой на подоконник и, сняв с постели тоже зеленое с золотыми лилиями покрывало, аккуратно сложила его. Движения ее были неторопливы, грациозны. Недавно еще дряблая шея светилась из-под ниспадающих кудрей молочным цветом, создавая гармонию с пышной грудью ее и округлыми литыми бедрами. Судя по всему, в года замужества своего была она наливным яблочком, как называли в нашей деревне женщин, от взгляда на которых у мужчин ныли зубы и текла слюна, как у бешеных собак. Просто удивительно, как из тонких, костлявых, словно выпотрошенные куры, девчат вырастают аппетитные красавицы с сочными губками, упругими попками и жадными до удовольствий руками.
Когда Юлия принялась раздевать меня, я стала помогать ей, но, тронув рукой ее руку, вдруг ощутила ответное движение навстречу – легкое, почти незаметное. Она тут же одернула руку и, обойдя меня сзади, принялась развязывать шнуровку на моей спине, молча и тяжело дыша при этом.
«Какая она красивая! – думала при этом служанка. – Господи! Как я ее люблю!»
– Что? – спросила я вслух.
И тогда Юлия мне впервые в жизни соврала.
– Я говорю, шнуровка затянулась, – сказала она срывающимся голосом. – Разрешите, я попытаюсь развязать зубами.
– Возьми нож со стола, – сказала я, – и разрежь ее к чертям собачьим.
– Как? – испугалась она.
– Вот так, – ответила я твердо. – А потом сорви с меня это платье. Разорви на клочки.
Я почувствовала холод лезвия между лопаток и легкость в плечах. Платье мое Юлия снимала нежно, так.
словно оно было не пропахшее дорогой тяжелое бархатное с златотканым узором, утяжелявшим его, а легкое, как облачко.
Тогда я сама, схватив себя за плечи, сдернула его с себя и повернулась лицом к оторопевшей Юлии. Глаза ее сияли, в них стоял восторг.