Открою дорогие странички, вдохну полной грудью праздник святого Христова Рождения: "И сказал им Ангел: не бойтесь: я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям".
Это Рождество третье после моего возвращения из Иерусалима. Чем ближе был светлый праздник, тем более томилась душа и замирала от сложного чувства радости и ностальгии, грусти и трепета. Не смогу найти имя этому чувству. Но во всей своей сложности оно светло, ибо нет перед чистыми очами Праздника места ничему наносному, мелкому, зрящному. Прожить бы так: Праздником - всю жизнь свою, да не получится, сорвешься...
Два полюса памяти. Давний, в котором выбитые на морозе половики - счастливая дорожка к разодетой елке. Была такая мода в моем детстве: вешали на елку конфеты, печенье, мандарины в блестящей фольге. С тех пор как припечаталось: запах мандаринов - Новый год, бабушкины торжественные морщинки, скрип морозного снега за окном - Рождество... И совсем близкое, почти вчерашнее: Вифлеем, святая пещера Рождества Христова, невыносимая жара, пекло, горячий камень вифлеемской базилики. И еще мальчишки-попрошайки. Они забегают вперед, жалостливо смотрят в глаза и произносят одно слово - шеккель. Неуслышанные, маневрируют, стуча босыми пятками по асфальту, и опять тянут замызганные ладошки: шеккель, ну, пожалуйста, один шеккель.
Помню, измученная от неурядиц дороги, сидела в посольстве Палестины на Кипре, в душной Никосии. А со стены, с большого глянцевого плаката смотрел на меня старый невиданный доселе город. Чтобы как-то поддержать разговор, спрашиваю палестинского посла:
- Что это за город, Мухаммед?
- Иерусалим,- отвечает он обыденно.
Прыгает в груди сердце. Нечаянная встреча, первый колокольчик в дороге - вот он я, совсем рядом, финиш длинного пути, Cвятой Град. И вот грязные детские руки в Вифлееме тянут мне свернутый в рулон плакатик. Шеккель, один шеккель... Синяя дымка над старым городом, как там, на посольской стене, лишь поменьше того.
Теперь и у меня дома висит этот плакат.
- Что за город? - спрашивают гости.
- Иерусалим, - стараюсь сказать обыденно, но сбиваюсь на любовь и трепет, - Иерусалим...
...Живу здесь почти неделю. На родине Иоанна Крестителя, в Горнем монастыре есть у меня маленькая келья с иконкой "Целование святой Елисаветы" и крошечным огоньком лампады над ней. Вчера допоздна читала Евангелие. Про волхвов, отправившихся поклониться Царю Иудейскому, ибо видели звезду Его на Востоке. Про Младенца в пеленах, лежащего в яслях, к Которому поспешили пастухи и возвратились, "хваля Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было". А сегодня, спасаясь от вифлеемского солнцепека, опускаюсь в маленькую пещерку и, не понимая еще, что происходит в моей жизни что-то неподвластное общепринятому смыслу, медленно отсчитываю невысокие ступени...
Наверное, я все-таки боюсь этой встречи. Какая-то неясная самой себе сила держит меня у входа. Окунувшись в прохладу святого вертепа, все еще ощущаю спиной палящие лучи осеннего иудейского солнца и, прячась от него, делаю вперед три маленьких неуверенных шага. Со мной матушка Горнего монастыря Наталья, милая разумница, чьи длинные темные одежды и светлый апостольник совсем не сковывают движений и не мешают в жаре. Легким шагом она подходит к месту рождения Спасителя, покрытому мрамором и обложенному серебром в виде звезды (ибо мы видели звезду, говорили волхвы), опускается на колени и слегка касается губами камня. Потом на несколько секунд припадает щекой к святому месту и, перекрестившись, отходит в сторону, уступая место мне.
Делаю еще шаг навстречу серебряной звезде, уже вижу латинскую надпись на камне: "Здесь от Девы Марии родился Иисус Христос" - и, как от горячего утюга руку, отдергиваю свой взгляд от этой надписи. И смотрю вверх на мраморный навес, на многочисленные лампады - плод усердия разных христианских народов из почтения их к данному месту. Но, поплутав по лампадам, взгляд опять возвращается к надписи: "Здесь от Девы Марии...", и опять хочется отдернуть его и отступить в полумрак вертепа, спасаясь от счастливой и ответственной минуты.
- Что же ты? - шепчет матушка Наталья.- Приложись обязательно, ведь это единственный раз в жизни...
- Не могу, недостойна, понимаешь меня, не могу. Вот только постою рядом...
Матушка смотрит на меня строго и удивленно. Еще секунда, и она скажет слова, до которых мне никогда и ни за что не додуматься. Она "спасет" меня этими словами, и успокоившееся в одночасье сердце благодарно сообщит капиллярам неспешную скорость крови, а ногам - легкий шаг. Шаг навстречу серебряной звезде в святом вертепе. Слова были такие:
- Недостойна? Это же воздух наш, мы дышим им. Значит и дышать мы недостойны?
И вот совсем рядом, у самых глаз, маленькая вмятина на камне - место Рождества Спасителя и надпись вокруг нее. Чувствую легкий запах ладана, и, когда теплый камень встречается наконец с губами, у меня нет страха, скованности, комплекса неполноценности. Есть счастливая минута. Как и всякое счастье, она мгновенна и, как всякое счастье, вечна, потому что теперь на все отмеренные Господом годы она со мной.
Мы встречаемся глазами с Натальей и понимаем друг друга. Она - пережитое мною светлое потрясение, я - радость присутствия ее при чужой зарубке счастья. Мы отходим от северной лестницы и, несколькими шагами пересекая пещеру, подходим к маленьким мраморным яслям. Сюда был переложен Младенец сразу после рождения, именно здесь, на расстоянии вытянутой моей руки, пастухи и нашли Его. "И поспешивши пришли, и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях". Вчера при свете лампады - строки Евангелия, сегодня - при свете десятка лампад, бросающих в прокопченный потолок свои блики, - "живые" ясли, отделившиеся вдруг от Святого Писания и ставшие конкретным (можно притронуться) предметом. Предмет прост, обыкновенен и очень мал. Именно это трудно постигается умом и почти без усилий принимается взволнованным сердцем. Хорошо, что так, хорошо...
Наш рождественский мороз и вифлеемская духота завязаны в крепкий узел сильного ощущения Праздника. Христово Рождество, обуженное до бабушкиных пирогов с капустой и блестящих мандаринок, вдруг раздвинулось до космических размеров и уже не вмещается в сердце, выплескивается из него в очень светлый, очень важный для меня момент. Потом вдруг фокусируется в точку - холодное серебро на теплом мраморе. Я познала его кожей щеки и дрожащими от волнения пальцами. Этот синтез конкретного и безпредельного, наверное, и есть та самая Православная Вера, которая вела паломников в далекую Святую Землю - за конкретным. И меня привела. И, дай-то Бог, пусть приведет следом многих других, и пусть будет им всем по вере их...
Удивительно: взявший свое начало в маленькой пещерке палестинского Вифлеема, светлый праздник Рождества Христова без всякой ностальгии прописался в далеком курском селе, под Брянском, в стольном Киеве граде, в калужских деревнях, притулившихся под высокими русскими соснами. Он везде желанен, везде свой и везде дома. Может, именно поэтому так естественен был и обратный процесс - калужский мужик, брянский купец, питерский "из благородных" тянулись к Святой Земле, как к целительному солнышку, желая во что бы то ни стало затвердить в далекой Палестине свое русское присутствие. Но железобетон плотины перекрыл животворные ручейки, им ли, ручейкам, тягаться с дурной силой примитивной однозначности?
Светлый праздник Рождества приходил еще в дома, поскрипывал намытыми половицами, усаживался за уставленный снедью стол. Маленькими, теми самыми животворными ручейками были бабушки русских городов и весей, передававшие нам, детям, прелесть тихого сочельника, детскую вседозволенность Рождественской ночи. Их, эти ручейки, перекрывать нужды не было. Сами иссохли и успокоились на русских погостах.
Мы жили без Праздника, жизнью постной, определенной, в которой все объяснимо. Нам объясняли даже, что путеводная звезда - выражение образное и не имеет к волхвам никакого отношения. Да и сами волхвы - выдумка наподобие сказок и легенд Древней Греции. Но вот проклюнулось, затрепетало. Едва не угасший пульс слабеющей руки вновь стал набирать забытую силу. Какие соки подпитали вдруг слабеющий организм?