Но он и сам не понял, почему у него вырвались эти слова. Юнче услышала.
— Если этот мирок выдуман, то у него должен быть образец, который ничуть не лучше! — нетерпеливо сказала она, оглянувшись на Абрека. — Глупости, мистер, глупости… Быстрее! Вас толкнуть?
И Пол бросил быстрый взгляд на окаменевшую спину капитана, на нелепый окраинский флаг, который в сумерках был едва различим, на каюту, где он провел сутки, и прыгнул.
Вода хлынула ему в уши, и он, конечно, не слышал, как существо с блеском в глазах пожелало ему доброго пути и благословило. Его, а не документы!
МУСОР НА ДОРОГЕ И ПЫЛЬ
Или не весело? Я теперь не знаю. Единственная моя сила, воображение, отказывается работать. Что же со мной? Устал от стрельбы в голове? Так она не только в голове, она вокруг. Столько ненависти! Столько мусора…
Люди лают и бросаются друг на друга.
Однажды приехал застенчивый иногородний гость. Как с плаката «скромность украшает человека». Собрались. Ввосьмером отведали розовой дряни. И пошли мы с ним за нормальной дрянью, чтобы запить.
— Знаешь, — вдруг интимно произнес он, — люди бывают разные. Про меня такие вещи рассказывают. Такие вещи!..
— Кто рассказывает?
— Даже совсем незнакомые люди. На одной презентации… Там меня видели издалека, а потом стали всем говорить, что у меня нет чувства юмора.
— Да?
— Да. И что со мной надо поосторожней. Представляешь? Самое интересное, что знакомые со мной нормально общаются, а чужие люди слухи распускают. Обидно.
— Пожалуй.
— Так вот, — неожиданно голос его окреп, даже приобрел чуть металла, — так вот, если я еще узнаю про какого-нибудь человека, что он называет меня сложным — якобы он с первого взгляда меня раскусил, — тогда дам в репу.
— Что?
— Ну, в тыкву. По морде, значит.
И он смерил меня взглядом.
Хорошо посидели, родилось много добра. Кто-то трахался. Кто-то разлил бульон. А я пришел домой и подумал: что, интересно, должно быть в человеке, если незнакомые люди начинают обсуждать его недостатки? В недостатках ли дело или, может, в заметности, знаковости этой личности? Не везет заметным, не везет. Нервные клетки восстанавливаются медленно.
За что вы их так, личностей?
Хотите правду о том, как Илья Собакин стал писателем? В этом неловко признаться. Хотя если не относиться к таким вещам сакрально, то есть со святым трепетом, то ничего особенного. С кем не, случаются приступы тоски и бессилия? Особенно это не редкость у нас, в Великодержавии.
В восемнадцать лет и два дня я сидел в темной комнате и втыкал в руку ножницы. Было интересно продолжение — перевернуть руку и воткнуть острое в вену или же лечь спать. Откровенно говоря, не хотелось ни того, ни другого. Кто-то подарил мне ручку на день рождения, она валялась посреди мусора на полу. Я поднял ее и написал в тетрадке: «У нас в подвале угловой башни живет Колдун. Нет, все мы немного колдуны…»
Написав этой дребедени полторы страницы, я заметил, что в крови.
На следующий вечер я лег и продолжил, испачкав еще восемь страниц (чернилами). Некий магический артефакт (я не смог придумать, в чем заключалась его сила) был украден, и дядька-волшебник выпер учеников из дому, чтобы они его вернули. Дальше стало сложно. Благодаря родительскому воспитанию и частому приставанию шпаны, я панически боялся всего, что было за порогом моей собственной квартиры. И не имел представления, как начинается дальняя дорога, quest. Сюжета не было. Зато мои герои летали, как Питер Пэн, и дружили с животными. Животные, в свою очередь, дружили между собой.
Начав по новой это «откровение Иоанна Богослова», я ощутил, что жить стало легче. Почему? Забыл. Может, из-за косвенного участия в Божьем промысле, этом минутном скольжении параллельно Его деяниям, а не поперек и вкось? Что-то доброе есть в детском лепете на тетрадных страницах, то, что создает некий резерв.
Когда Святой Петр растеряется, куда меня девать, я робко подниму руку:
— Простите… Я вспомнил еще. У меня была тетрадка, я в ней хотел написать о добре. Можно, я покажу?
И я вытащу начало той повести, где у меня летающие дети и говорящие животные. Он вздохнет по-стариковски:
— Ладно, проходи в Рай. Только не шали там…
Кстати, это был первый неучебный год после школы. Летом я пошел против естества — поступил в институт. Конкурс был такой: на двадцать пять мест претендовало двадцать шесть человек. Я прошел с одиннадцатью баллами. Учеба? Сдав один зачет (латинский язык), я оставил это бесполезное занятие.
Главное: на лекциях я почти дописал ту повесть, а остальное закончил после института. В семнадцать лет — плохая, но законченная вещь, пятьдесят компьютерных страниц…
(Вспомнил! Жить тогда стало легче, потому что родители купили компьютер. По той же причине я и ушел из института. Игра в выдуманные цивилизации временно заменила мне жизнь в омуте своей.)
… Пятьдесят компьютерных страниц. Читая сейчас эту странную повесть, вижу: писал добрый, раненый человек. Почти незнакомый. Я был слаб и беспомощен, и слабая, беспомощная повесть по-тимуровски перевела меня на ту сторону. Так я стал писателем.
Открою секрет, почему были ножницы, в которых я, Илья Собакин, признался сейчас, наплевав на общественное мнение. А с тоски. Мне было уготовано идти в армию защищать Великодержавию. По этому поводу вспоминаю историю с дальним знакомым Антоном.
Антон ходит на протезе. Где он ногу потерял — не знаю. Приходит он в военкомат. Там сидит человече, при взгляде на которого хочется почему-то произнести: «Ушиблен ребром ладони…»
Антон (входя): Здравствуйте.
Ребро: Жалобы есть?
Антон: Нет.
Ребро: В постель мочишься?
Антон: Не мочусь.
Ребро: Значит, годен. Следующий!
Антон: Эй, эй! А я, вообще-то, одноногий.
Ребро (выругавшись): А почему сказал — жалоб нет?
Антон: А я не жалуюсь…
Нет. Не выдерживаю — еще одна история.
К другому Ребру Ладони входит Максим.
Ребро перестает смотреть под стол, открывает дело Максима. Бормочет, елозит пальцем: «Так, имя, фамилия, год (зевает, снова смотрит под стол) рождения… национальность…»
Пауза.
Ребро: А что у тебя за национальность не наша какая-то — испанец?
Максим (легкомысленно): А, это… Такая планетка возле Альфы Центавра. Отсюда не видно.
Ребро смотрит, долго смотрит. Дохнуло на него неведомым, далеким. Он снова растерянно заглянул под стол. Минутой позже состоялся катарсис.
Максим испанец, его дед приехал к нам строить коммунизм. Но недаром Ребро Ладони смотрел все время под стол. Так любой может открыть новые планеты — и против своей воли. Достаточно только букву «п» перепутать с «и».
К счастью, меня от взора Ребра спасла хиленькая «отмазка» и неделя в компании неврозистых гопников. Дядя доктор не раздумывая поставил подпись. Что же, он избавил своих коллег от необходимости извлекать пули из несостоявшихся «минотавров». Дали бы мне автомат, я бы не упустил в то время возможности поиграть в Юнче Юзениче! Правда, с ней я еще не был знаком…
Повесть, которую я задумал как путевые очерки, впечатления от автостопа, справилась со мной. Она доказала мне, что я оторван от жизни и событий, что не владею знаниями; а улыбки шоферов и их рассказы, их настоящая доброта (прав был Рогов, говоря об их доброте!) не заменят на моей дороге собственных достижений, творений, не поставят впереди новых целей. Стал писать о стрельбе, о безжалостности, но я не могу до бесконечности относиться с таким цинизмом к тому, что в моем воображении. Иначе воображение меня раздавит и не пощадит.
Я пошел на дорогу, чтобы вернуться в Загорск. И обратный путь показался мне важным не конечной целью, а тем, что он есть. Хотя он ничем не отличается от пути в какую-нибудь другую сторону, во всяком случае, на вид.