Пожар, страшный и разгульный, бушевал в городе трое суток. Зарево его видели крестьяне деревень, близких к Томску. Через три дня от города осталось пепелище. Из углей торчали закопченные трубы. Уцелело лишь первое каменное здание города — собор во имя святого Александра Невского — и насквозь деревянная, сухая церковь Покрова Пресвятой Богородицы. И то, говорят, было чудо: поп вынес в огонь, бушевавший вокруг, икону, список Казанской Божьей Матери, да огонь и обошел церковку клином, спалив все вокруг, но не тронув ее сухие, как солома, стены.
А через девяносто лет на этом месте, в бурый песчаник, некогда обрамлявший берега мелкой, хоть и рыбоводной реки Каменки, вошли железобетонные штифты. На них поднялся Шевченковский жилмассив — один из самых уродливых в городе. Шестнадцати— и десятиэтажные кирпичины налезали друг на друга; их подножья прорезали холодные водопады лестниц, сжатых стенами каменных блоков. Все тут было запутанно и мрачно, словно в средневековой крепости, построенной для отражения орд кочевников, — и самым жарким летом здесь царили вечный полумрак, холод и грязь, в углах этих лестниц валялись использованные шприцы с остатками яда, припорошенные пылью да тополиным пухом, скапливавшимся здесь и умиравшим в холоде. Поэтому перед входом в Шевченковский Юля всегда обувалась. Приятна была эта средневековая хладность под босыми пятками, романтична, но шприцы романтику сильно убавляли.
Именно тут ей дали квартиру.
И здесь же она познакомилась с Андреем. Произошло это так.
Случилась муторная, очень быстро укусившая морозом, злая зима. До середины ноября все тонуло в тающих бело-сизых соплях, а потом за одну ночь, споро собравшись, как карательные эскадроны, грохнули морозы, превратив в ледники лестницы и надев ледяные чехольчики даже на иглы чугунных заборов. Горожане вроде привыкли к гололеду, карабкаясь по стеночкам, будто паралитики, но к вечеру пошел добрый ласковый снежок и предательски скрыл все накануне замерзшие места.
На одно из таких и попала Юля, пробираясь каменными лабиринтами. Сначала соскользнула правая нога в сапоге, потом левая, затем она с писком хлопнулась на ледовую дорожку, образовавшуюся здесь от гаража, — там всегда мыли автомобили, — и поехала, поехала вниз, царапая ногтями лед под этим невесомым, пушистым снегом. Самым страшным было то, что она ехала к абсолютному обрыву: ледяная дорожка пересекала протоптанную тропинку, а потом обрывалась перед кирпичной стеной дома. Но между обрывом и стеной оказалась еще глубокая ниша — метра два высотой, каменный мешок. Туда летела девушка…
Она даже кричать толком не могла — снежная пыль сразу забилась в легкие. Только, крутясь, извиваясь на ледяной горе, видела краем глаза: по тропинке идет какой-то упитанный парень в лыжной шапочке и пуховичке, с каким-то портфелем. Вот он поднял голову в очках, посмотрел…
В следующую минуту толстяк неуклюже, животом, бросился вперед на наледь. Юля со всего размаху ударилась острыми шпильками сапог ему в бок, протащила полметра, но под тяжестью чужого тела их «паровозик» остановился на самом краю пропасти. А портфель толстяка, вылетев по инерции за край, хрустко ударился о каменную стену да канул вниз.
— Ой… простите… — пробормотала Юля, с трудом поднимаясь.
Она вообще много извинялась. По сравнению с прошлой жизнью. При каждом удобном случае… Парень тоже неуклюже поднялся. У него было полное круглое лицо колобка-«ботаника» и смешные круглые очки. Лыжная шапочка от падения сползла набок, как шляпка гнилого желудя.
— Ваш… портфель… улетел туда! — смущенно проговорила девушка, отряхивая свое стеганое пальтишко, и добавила решительно: — Пойдем! Достанем!
Они спустились вниз, еще глубже, в казематы, к стене дома. Черная плоская сумка валялась на краю подвальной шахты. Толстяк, сопя, взял ее, разорванную сбоку, и… из этого бока жалко вывалилась округлая пластмассовая капля бедной «мышки».