— «…Понемногу растекается ночная темень, — продолжала диктовать Зоя Петровна, — гаснет костер…»
Теперь уже Саня засомневался.
— «Темень», — прошептал он самому себе, — «е» или «и»?
Он все-таки написал «е», но, увидев у Карцевой «и», переправил «теминь». В самую последнюю минуту, перед тем, как сдавать. И еще несколько слов написал, как у нее.
Через два дня им раздали диктанты. У Сани была двойка — красная и злорадная. Конечно, везде надо было «е» ставить. Ну и еще кое-какие слова… Даже вместо «тропинка» у него «тропенка» было. Это уж совсем! Говорит ведь, что рассеянный, а ему никогда не верят.
— Дай твою поглядеть, — сказал он Карцевой.
Она ни в какую не хотела показывать тетрадку, но он все равно взял.
Взял и глядит, глазам не верит: у нее все эти «зелинь» и «теминь» не подчеркнуты, и пятерка стоит. Что за чудеса? Выходит, ему по ошибке подчеркнули? И он спросил, как пишутся такие слова, как…
— Не так, как у тебя, Данилов, — сказала Зоя Петровна, даже не дослушав, и крупным красивым почерком начала писать на доске: ТЕМЕНЬ, ПЛАЧЕТ, ЗЕЛЕНЬ…
И тут Саня услышал настоящие рыдания. Собственно, все услышали, но он первый. Потому что рыдала Карцева… Тихая-тихая, а плачет громко, со всхлипами, с руладами. Что это с ней?
— Данилов! — закричала Зоя Петровна. — Что ты ей сделал?
— Я не знаю, чего она, — сказал Саня. — Что с тобой? — это он уже Карцевой.
— Ничего. Перестань…
И продолжала плакать в той же тональности.
— Довольно, Карцева, — сказала Зоя Петровна. — Не распускайся, ты ни в чем не виновата… Дело в том, — продолжала она, — что Карцева мне помогла. Благодаря ей я окончательно разоблачила Данилова, и, думаю, теперь он не посмеет больше спорить… Перестань, Карцева, что за истерика?.. Да, я предложила ей сделать несколько простейших ошибок — сама их наметила, — и вот, пожалуйста: точно такие же у Данилова. Видите, как просто открывался ларчик?
— Непросто, — сказал Бронников.
— Я сначала правильно написал, — сказал Саня.
— Нечестно! Все равно, что в игре жульничать…
— Кто сказал «нечестно»?
Поднялся Толя Долин.
— При чем тут какая-то игра? Я велела ей.
— Это «провокейшн», говоря по-английски.
— Что?! Кто это произнес?
Встал Бронников.
— Что ты себе позволяешь? У нас тут не урок английского.
— Вообще-то слово латинского корня, — сказал Бронников.
— Придержи свой язык! Я вам докажу на примерах, что в поисках истины бывает необходимо прибегнуть к… военной хитрости.
— Разве у нас война? — спросила Нина Булатова. — С кем?
И тут прозвенел звонок.
— Запишите домашнее задание, — сказала Зоя Петровна.
Следующий урок был химия, все стали собираться и выходить с сумками. Карцева все сидела и плакала.
— Хватит тебе, — сказал Саня.
И потом сразу ушел.
Он спустился на этаж ниже, но не завернул к химическому кабинету, а стал спускаться еще.
Он вышел во двор и медленно пошел на улицу.
КАРЛ-МАРИЯ ПРИГЛАШАЕТ К ТАНЦУ
Памяти Льва Ауэрбаха
Давыдова толкнули. Парень, который толкнул, сделал это не нарочно. Даже не заметил. Был он загорелый, с кудрявой челкой, в голубом свитере-балахоне и розовых вельветовых брючках.
Чего Давыдов сюда забрел, он и сам не знал. Шел, как обычно под вечер, вдоль моря, глядел, как солнце опускается за гору, похожую на сабельный клинок, как левее всходит уже луна. Ее диск застрял между морем и бегущими облаками, его словно резали все время на кусочки, и Давыдов стоял на узкой тропе по дороге в Лягушачью бухту и не сводил глаз с этой сцены лунной казни: хотелось дождаться, пока луна вырвется из тисков моря и туч, хотелось убедиться, что она цела и невредима. Только когда на темнеющем небе отчетливо проступил округлый лунный бок, Давыдов пошел обратно, в сторону поселка, и с каждым его шагом равномерное дыхание моря все больше перемешивалось с посторонними звуками: смехом, вскриками, музыкой… Музыка доносилась с танцевальной площадки, огороженной проволочной сеткой, как птичьи вольеры в зоопарках.
В этом вольере и стоял теперь Давыдов и смотрел на танцующих. Что ж, ему, пожалуй, нравились нынешние танцы — что-то в них есть атлетическое, спортивное, независимое. Язык танца, как и язык музыки, всегда ведь заменял слова — вот и сейчас он кричит всеми своими не вполне изящными и пристойными жестами и телодвижениями; кричит, орет, стремится доказать то, что танцующим кажется в эти минуты самым главным: их раскованность, освобожденность… Какую? От чего? Конечно, не духовную — ее можно обрести везде, даже в запертом помещении, в тюрьме — нет, здесь временно обретается право на освобожденность обыденную: от быта, от правил, от обязанностей. И это хорошо и плохо… Так размышлял Давыдов.