— А где жители? — спросил Апресян, кивая на разрушенную деревню.
И правда, не подумалось в те часы, что везде тут были люди. Теперь уже, вглядываясь внимательней в однообразный страшный пейзаж, я порою различал затянутые мешковиной окна, людей, копающихся в мерзлой земле, тонкие струйки дыма… Жизнь продолжалась.
Второй эшелон штаба армии мы разыскали наконец под самым Волоколамском. Расположился он в здании школы. Приказы и донесения писали прямо за партами, а у доски висели карты, только не Африки и не Австралии с Океанией, которые я еще не так давно видел у себя в школе на Большой Грузинской, а подробные топографические карты Подмосковья с обозначением всех впадин, высоток и чуть ли не канав.
Майор Климов, начальник автодорожного отдела, сказал, что решено передислоцировать нашу роту в район деревни Глуховка, и теперь, значит, такая задача: загрузиться на артскладе боеприпасами под завязку и попутно доставить их завтра сюда к 13.00. Но до этого выслать квартирьера. А снаряды пойдут в корпус Доватора, они тут слева орудуют; к завтрашнему дню будет уточнено…
Мы двинулись обратно. Короткий зимний день быстро шел к концу, и темнота застала нас задолго до Москвы. А ездить во время войны ночью — не простое дело: на фары надеты затемнители, фанерные или металлические кружки с поперечной прорезью, так что машина катит вслепую, сама для себя ничего не освещая, лишь предупреждая встречных о своем существовании проблесками тусклых щелок, похожих на мерцающие зрачки какого-то зверя.
Пошел снег, ветром его примораживало к лобовому стеклу, щетки дворников беспомощно скользили по нему: обогрева тогда в помине не было. Водителю пришлось опустить боковое стекло и ехать, высунув голову, подставляя лицо слепящему снегу. Это был тоже не лучший способ, и тогда Апресян остановил машину и подложил под верхнюю часть капота резиновые куски шланга, чтобы теплый воздух от мотора шел прямо на стекло. Это немного улучшило дело. В кабине, правда, теплей не стало, но у нас не то, что у немцев — были полушубки, валенки.
Апресян мурлыкал какую-то восточную мелодию, мотор подпевал, я клевал носом… И вдруг чуть не ударился о лобовое стекло; во всяком случае, если б не ушанка, голове не поздоровилось. Машину занесло вбок — так резко Апресян затормозил, а сам выругался совершенно чисто по-русски, без обычного своего акцента.
— Что такое? — спросил я.
— Лезет под машину, черт! — сказал Апресян и выскочил из кабины. Я, ничего еще спросонок не видя и не понимая, сделал то же самое.
Возле правого переднего колеса стояла невысокая фигура. Косой лучик света из прорези фары падал почему-то прямо на пуговицу пальто — черную большую пуговицу, она сверкала, как кусок антрацита. Я успел разглядеть эту пуговицу на слишком легкой для зимы одежде, успел понять, что передо мной мальчик, и тут же поскользнулся и упал, чуть не задев крыла машины. Встал, машинально отряхнулся… и снова брякнулся. И услышал смешок Апресяна.
— Что это вы, товарищ лейтенант? Не пили вроде.
И опять засмеялся. В самом деле смешно: как нарочно. Как на сцене.
А мальчишка молчал. Так мне и запомнилась эта встреча с Колей Охреем: сверкающая, как антрацит, пуговица и полное молчание, когда, казалось бы, каждый нормальный мальчишка должен просто помирать со смеху.
Коля очень замерз, просил подвезти. Куда?.. Он сам еще не знал, не понял, не уложил в мальчишеской своей голове, что ему теперь делать, куда идти, как жить. В кабине, усевшись между мной и Апресяном, Коля стал рассказывать.
Собственно, и не рассказывал он, а отвечал на вопросы. Мы узнали, что вообще-то они, Охрен, с Урала, но сюда приехали давно, Коле еще, наверно, двух лет не было. Отец шофером в совхозе работал, мать тоже там, а еще сестренка, Людка, была… Убило их, в общем. То есть насчет отца неизвестно: его как в армию забрали, с тех пор ничего; а мать и Людку — сегодня… то есть, вчера… нет, сегодня.
Для него уже смешались ночь, день, утро. Помнил он только, как веселые, спокойные немцы вдруг заспешили, засуетились, захлопотали. И стали отходить. Но перед этим жгли все, что под руку попадет, — дома, сараи, даже собачью будку во дворе сожгли…
— Ну а как мать-то? — тихо спросил Апресян, потому что Коля замолчал.
— А так, — сказал Коля. — Тут стрельба пошла… Оттуда, отсюда… Ну, снаряд и вдарил.
— Эх, — сказал Апресян. В землю надо зарываться, в землю. Самое милое дело.
— Перестань, — оборвал я его. — Что теперь говорить?.. И куда же ты собрался? — спросил я Колю бодрым голосом. — Лет-то тебе сколько?
— Тринадцатый, — сказал Коля. — А куда? Меня там оставляли. Только я уйти решил. Им самим негде.