В чем секрет такого воздействия, Горюнов и сейчас объяснить не в силах. Можно, конечно, произнести много разных слов о глубоком знании предмета, умении «донести до слушателя» и о прочем, но, видимо, как всякий подлинный талант, он не поддавался традиционным банальным определениям.
Зато лекции по педагогике Горюнов терпеть не мог. Впрочем, в этом случае ему тоже спорить не хотелось. Все было настолько ясным, настолько правильным и скучным, что и говорить не о чем. Север находится на севере, юг на юге. И все. Он бросил записывать лекции — их читал толстый бритоголовый флегматичный мужчина с одышкой, Горюнову было все время его жаль, как человека, взвалившего на себя непосильный груз, — он бросил ходить на лекции и обратился к учебнику, но и там ничего интересного для себя не нашел. Экзамены сдавал по чужим конспектам.
Но вот «история педагогики» развеяла его скуку. Читал ее маленький человек по фамилии Бункин, едва различимый за кафедрой, с горящими больными глазами — он в самом деле был болен и вскорости умер. Он искренне считал, что ничего нет на свете важней и занимательней его предмета, и если не смог убедить в этом каждого студента, то, во всяком случае, запугать большинство из них, особенно девушек, вполне сумел. Он все время предупреждал, что ни в одном учебнике не найти того, о чем рассказывает, а на экзаменах будет требовать именно это, и почти все, со скоростью близкой к стенографической, строчили за ним его «огненные» лекции. Так их определил какой-то местный шутник, уверявший, что сам видел, как один или два раза изо рта у Бункина вырывался огонь.
Горюнова увлекли мысли и суждения о способах воспитания в самые разные времена и что предлагали да и сами делали знаменитые учителя: Ян Амос Коменский и Песталоцци, Руссо и Джон Локк, Ушинский и Макаренко… Сухомлинский… Ему было обидно, что список на этом как бы обрывался.
Когда он сам стал работать в школе — учителем старших классов, многое не понравилось, чесались руки что-то изменить, устроить по-другому. Начиная с входа.
Сколько ему ни приходилось бывать в разных школах (особенно когда стал районным методистом), с негодованием обращал он внимание на такую вроде бы мелочь: главный вход — две, часто и четыре двери; ни на одной не написано: «Вход», нет указательных стрелок. Кто впервые здесь, тычется во все двери, пока найдет ту, что открывается… Ну для чего такая неуважительная «секретность»? Такой дурацкий «сезам»?
Конечно, когда еще сам был учеником, не обращал ровно никакого внимания ни на путаницу дверей, ни на грубые окрики, ни на постоянные замечания и одергиванья со стороны всех взрослых — от нянечек до директора; только разве старшая вожатая и биологичка были исключением. Привык и к тому, что из-за любого пустяка могли надолго задержать, чтобы «обсудить» и «осудить» какое-нибудь опоздание, разбитое стекло, сломанную ножку стула, уборку класса. Привык, а потому не реагировал на то, что все нельзя: бегать по коридору, прыгать через ступеньку, задержаться в классе, зайти в актовый зал; покидать мяч в спортзале, влезть на шведскую стенку, не пойти в музей, если тебе неинтересно, написать сочинение на вольную тему, позвонить домой по школьному телефону, сделать прическу по собственному вкусу, сказать учителю, что тот неправ…
Лишь теперь Горюнов стал приглядываться и понимать бессмыслицу и вред многих запретов; ощутил непоправимый ущерб от привычного «многоговорения» и пустой траты времени; увидел в действии цепную реакцию грубости, которая выходила далеко за пределы школы и там зачастую давала вспышки, а то и взрывы…
Понял, как неизмеримо трудно учителю, как бесконечно много у него различных обязанностей; он и учит, и воспитывает, и составляет планы, и отчитывается по ним; проводит собрания и обеспечивает явку туда и сюда; а также сбор макулатуры, сбор денег на билеты, сбор старых учебников… успеваемость… посещаемость… походы… «продленка»…
Он сразу поверил и посочувствовал, когда директор школы, где он несколько лет уже работал, пожаловался на трудности и привел такие занятные цифры:
За учебный год в школу поступает примерно 650 телефонограмм из вышестоящих организаций. (То есть 65 телефонограмм в месяц или 2–3 — в день.) И каждая требует что-то делать.