— Мы решили, — сказал он, — попросить родителей написать, что они… в общем, в защиту Стеллы Максимовны.
— Кто это «мы»? — спросил Владислав Павлович.
— Ну я… Витя Белкин… другие.
— И очень хорошо, — сказала Инна Федоровна. — А то действительно измордуют человека ни за что ни про что. Обвинят бог знает в чем…
— Вы тоже напишите, — сказал Шура. — Прямо сейчас.
— Конечно, — сказала Инна Федоровна. — А как писать?
— Подожди, пожалуйста, — попросил Владислав Павлович. — Я немного не понимаю: что именно от нас требуется?
— Я же говорю, — объяснил Шура. — Надо написать, что она хороший учитель и руководитель кружка… Никого не спаивает, не портит, все это чушь, а наоборот…
— Куда? — спросил Владислав Павлович.
— Что «куда»?
— Куда мы должны представить этот ответственный документ?
— Разве не понимаешь? В школу, — ответила Инна Федоровна.
— Минуточку, — повторил Владислав Павлович. — Не надо делать из меня дебила. Такие вещи я еще в состоянии усвоить. Не могу понять другого: почему вдруг мы должны писать какие-то оправдательные бумаги, хотя никто нас не просит и человеку ничего явного не грозит… Погоди! — Это потому, что Шура хотел перебить его. — Это так же нелепо, как если бы я начал выдавать оправдательные документы людям, наступившим мне на ноги в троллейбусе: мол, хоть и наступили, а у себя на работе они очень уважаемые, грамоты имеют и так далее.
— Ты увлекся, — сказала Инна Федоровна. — Примеры твои здесь ни к чему.
— Нет, к чему! Нельзя безответственно раздавать свои мнения о людях, которых ты даже как следует не знаешь, только для того, чтобы прослыть добряком. Это бездумно, это нелогично в конце концов.
— Вот-вот! — крикнул Шура. — И Женька твой говорил о логике.
— Во-первых, он, к счастью, не мой, — сказал Владислав Павлович. — С меня достаточно такого фрукта, как ты. А во-вторых… Действительно, не все родители знают, чем вы там занимаетесь, какие стихи читаете, какие фильмы смотрите…
— Пожалуйста, — сказал Шура, — не хочешь, не надо. Только я никогда не думал, что ты…
— Я говорю не о себе. Но люди есть люди…
— У папы может быть свое мнение, Шура, — сказала Инна Федоровна. — Хватит об этом. Я напишу такую записку.
— Инна… — сказал Владислав Павлович.
— Я напишу, — повторила она.
— Ну что ж, — помолчав, произнес Владислав Павлович. — Мажьте меня черной краской, топчите, обвиняйте во всех грехах… А я, — повысил он голос, — я хочу сказать, что в своей жизни не сделал ничего бесчестного и могу прямо смотреть…
— Хорошо, хорошо, — сказала Инна Федоровна. — Смотри прямо. Только успокойся. Ты сам недавно говорил о вреде эмоций…
Этот вечер и последовавшая за ним ночь стали единственными свидетелями появления на свет нового Шуриного стихотворения. И если в прошлые, довольно далекие времена тематика и образный строй его стихов касались школьных дел или погоды — например:
Или:
…Но теперь в зрелые годы поэт начал, так сказать, копать значительно глубже. Его лирика становится философской.
Дальше этого «но» дело у Шуры не сдвинулось, но… и так уж он сказал немало, возможно, даже скинул часть груза с той самой души, с которой не знал, как ему поступить.
Только если и последовало душевное облегчение, то, к сожалению, ненадолго: следующий день принес новые неприятности.
Во второй его половине Шура и Витя решили обойти еще несколько квартир и собрать «защитные записки» в дополнение к тем, что у них были. Собственно, решил Шура, Витя же тащился за ним без особой охоты.
— Захотят, сами дадут, — говорил он. — Ходить еще к ним, просить, умолять. Неудобно.